Шепотом я простился с бедолагой и двинулся следом, как вдруг заметил странное пятно на рубашке Леона, слева, над сердцем, — кровавый след, почти невидный под речным илом и грязью. Я распахнул рубашку и увидел, что кожа на груди взрезана и замарана кровью — пятно небольшое, размером с червонец. Я принялся оттирать засохшую кровь, отдирать корочку жесткой от грязи полой рубашки Леона.

— Что вы делаете, Бруно? — Кастельно вернулся и встал вплотную ко мне, любопытство оказалось сильнее отвращения и страха.

Я молча ткнул пальцем — язык прилип к гортани, — на груди Дюма убийца аккуратно вырезал астрологический символ, кружок с крестом снизу, а сверху полумесяц рогами вверх. Вначале я не мог понять, к чему бы это, вроде бы к апокалипсическим пророчествам и к великой конъюнкции символ Меркурия не имел отношения. Однако в следующий миг меня осенила догадка: в античной мифологии Меркурий был вестником богов, этим символом злодей увязал гибель Леона с двумя первыми убийствами, иронически намекнув на его роль курьера. Я сжал зубы, гнев прихлынул желчью и жег глотку. Этот негодяй забавляется убийствами, играет трупами, как в куклы, режет символы на остывающей плоти ради шутки. Кому они адресованы, эти намеки и шутки? Этот знак гораздо меньших размеров, чем символы на груди Сесилии и Эбигейл: похоже, убийца спохватился в последний момент и решил-таки его оставить. Убийство Дюма — мера предосторожности, преступник не собирался превращать его в публичное зрелище, как расправу над девушками, и все же убийца вырезал символ Меркурия в расчете, что кто-то увидит и разгадает его значение. Неужели он (или она?) оставил этот знак мне?

— Что это? — спросил Кастельно, указывая на кровавый порез.

— След от удара ножом, вероятно. — Я бережно прикрыл рану рубашкой и на миг положил руку на небьющееся сердце, будто давая обет.

Посол внимательно поглядел на меня. Глаза его были воспалены, под ними набухли мешки, но смотрел он на меня с любовью и упованием, как отец на блудного сына.

— Вам нужно принять ванну, Бруно. А потом вы расскажете мне, что произошло этой ночью в усадьбе Арундел. Но предварительно вам следует выспаться.

— А вам, мой господин?

— Сон не желает составить мне компанию. — Он провел обеими руками по лицу, словно смывая что-то — жест отчаяния. — Утром мне предстоит встреча с Мендозой. Испанцы с каждым днем все более сближаются с Марией Стюарт, и, если мы не остережемся, даже герцогу Гизу особой роли в этом вторжении не видать. Прикажу Курселю заняться подготовкой к похоронам. Олдермены проведут расследование, но вряд ли им удастся найти убийц.

— Всегда есть надежда, — ответил я, дотрагиваясь до его руки в тот момент, когда он отворял передо мною дверь. Но едва ли я сам в это верил.

Вымывшись, облачившись в чистое белье, я прилег на кровать в своей мансарде и уставился в потолок, отдавшись во власть терзавшей мозг и глазные яблоки мигрени. Проспал, то проваливаясь в дрему, то просыпаясь, до обеда, сил спуститься у меня не хватило. Когда окончательно пришел в себя, я обнаружил под дверью кувшин некрепкого пива и краюху хлеба — Кастельно и об этом позаботился.

Когда я смыл горячей водой золу, сажу, грязь из Темзы, проступило множество разноцветных синяков и порезов. Измученное тело требовало отдыха, но разум отказывался от покоя. При виде мертвого тела яснее стала грозившая мне опасность: Генри Говард постарается навеки заткнуть мне рот.

«Слухи летают на крылатых сандалиях, как Меркурий», — сказал мне Говард на концерте в Уайтхолле в тот вечер, когда убили Эбигейл. То была часть зашифрованного сообщения или просто совпадение? Вот он, наш курьер, Дюма, лежит мертвый, и на груди у него вырезан знак Меркурия. А меня от такой же участи может уберечь лишь забота Говарда о собственной репутации, ведь теперь, когда ему не удалось обставить мою смерть как несчастный случай (подумать только, мне предстояло захлебнуться блевотиной!), он постарается избежать скандала, побоится оставить след, уличающий его в причастности к моей смерти. В посольстве до меня не доберутся, но стоит высунуть нос на улицу, и очень скоро откуда-нибудь из подворотни мне тоже накинут петлю на шею.

Я мог пожаловаться Кастельно, но чем бы он мне помог? Посол и так боится нажить себе в Говарде врага, толкнуть его в объятия Мендозы. Мне следовало сообщить Фаулеру о найденном в доме Говарда генеалогическом древе и через него известить об этом Уолсингема, но мне так не хотелось выдавать тайну часовни! Если в усадьбу Арундел наведаются с обыском, Говарда уличат в занятиях магией, а книга Гермеса попадет в руки властей, и, кто знает, судьи по невежеству своему могут сжечь драгоценный том! Пусть уж лучше книга остается в руках Говарда — недоступная для меня, но в целости и сохранности. Мы с этим английским вельможей заклятые враги, но при этом мы повязаны общей тайной, общей страстью.

Прикрыв глаза, я вспоминал, как пальцы мои касались шероховатого кожаного переплета, как раскрылись старые жесткие страницы; утрата переживалась почти как физическая боль. Дайте нам с доктором Ди время, и мы бы, без сомнения, сумели разгадать даже код Гермеса. Но если Фаулер уже доложил Уолсингему о прошедшем собрании — а он должен был это сделать, — министр ее величества, скорее всего, уже готовится к обыску в доме заговорщиков. Лишь бы Генри Говард, который стольким рисковал ради этой книги и хранил ее долгих четырнадцать лет, вовремя спохватился и припрятал ее подальше от ищеек.

Наконец я заставил себя подняться. Натянул чистые штаны, кое-как уложил все еще влажные волосы и всмотрелся в свое отражение в зеркале у кровати. Ссадина на виске почти зажила, однако борода была всклокочена, и мне показалось, будто прошедшие дни состарили меня на годы. На лбу осталась так и не смытая полоска сажи. Я перелил воду из стоявшего на столике возле окна кувшина в плоскую миску, подсолил и прополоскал рот. Что ж, если я нравлюсь Мари, грязью из Темзы и вонью женщину не напугаешь. Самое время испытать ее чувства, решил я. Не она одна умеет использовать свое тело в качестве приманки, чтобы выпытать нужную информацию.

Дом затих. Когда я пробирался по галерее первого этажа, шаги мои глухим эхом отдавались на темных деревянных половицах, я то вступал в луч света, то вновь проваливался в тень, опасаясь в любой момент наткнуться на кого-нибудь из слуг или на Курселя с его талантом появляться ниоткуда и мерить меня презрительным взглядом. Но я благополучно, так никого и не встретив, добрался до конца коридора на первом этаже, где располагались покои Мари и ее дочери. Из-за прикрытой двери слышался тоненький голосок маленькой девочки и перебивавший ее строгий голос женщины — на голос Мари он не был похож. Значит, это детская, а ее комната рядом, и, если Мари там нет, тем лучше: я пока что огляжусь там, а коли застанет меня за обыском, оправдание у меня готово. Набрав в грудь побольше воздуху, я постучал в дверь.

— Entrez. Войдите.

Она сидела за маленьким письменным столиком у окна с пером в руках. При виде меня по ее лицу почти неуловимой тенью скользнуло удивление, словно я не вписывался в эту сцену, словно я, актер-неудачник, не под свою реплику вышел из-за кулис, но эта удивительная женщина мгновенно овладела собой и знаком велела мне закрыть дверь.