Она бы и убила его, если бы зубы порвали сонную артерию. Но вошли в мясо. Боли он не почувствовал. Только безотчетный страх, сковавший волю путами незримыми. В рукопашном этом бою из последних сил отпихнул ее от себя. Осенял крестом непрестанно, хлестал молитвой Иисусовой: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». А та рычала в ответ. Скрючившись возле его ног, выгибалась дугой, царапала пальцами землю, драла волосы. Но он все осенял и хлестал без счету, осенял и хлестал, покуда наконец не унялась, не затихла в беспамятстве.

Очнулся он весь в липком, затхлом поту, еще и не осознавая доподлинно: свершилось все виденное им только что в страшном видении иль наяву. Настолько видение это было живым, насыщенным не только образами, но и запахами, и звуками, и даже вкусом. И лишь добравшись до ванной, взглянув на себя в зеркало с корродированной амальгамой, вздрогнул от ужаса. На шее чуть правее сонной артерии в густой синеве кровоподтека ясно виднелись следы человечьих зубов. Глядя на отражение, долго крестился, а потом забрался за пластиковую занавеску, открутил кран с холодной водой и стоял так под секущими струями, пока студеная влага с запахом ржавчины и хлора смывала с него ужасы ночных ристалищ.

Днем микротоки телефонной проводки донесли до него и голос самой Лили, что поведал о тех же самых видениях вплоть до мельчайших деталей вроде кастенбруста драконьих доспехов, сладких слов, что нашептывал бесовской князь, сияния Баалового дворца. Только вот укуса она не помнила. Утверждала: он укусил ее за плечо. Даже след остался. Поведала и о том, что в порушенный Рыльский Свято-Никольский монастырь не так давно прибыл духоносный батюшка, в прошлом – глинский послушник, афонский монах отец Ипполит. Люди говорят: принял он на себя помимо прочих еще и подвиг отчитки. Так что едет к нему народ со всей страны безостановочно. Решила и она сходить, покуда окончательно в колдовском своем грехе не потонула. Вдруг и поможет Тот, над кем прошлую жизнь потешалась? Ибо тот, кому служила, если и не в петлю тащит, так в какое-то беспросветное томление духа. В пекло духовное.

Видит Сашка Лилю опять следующей ночью. Запустение видит. Порушенный храм, на крыше которого и березки уже проросли, и бурьян, да и ржавая жестянка купола давно прогнила, прохудилась. Крест на куполе покосился, согнулся под тяжестью человеческого греха. Возле храма – каштан, должно быть, храму ровесник. Бессловесный свидетель его расцвета и порушения. Под кроной разлапистой, тенистой – старец седовласый. Четки из косточек оливковых в левой руке. В подрясничке ветхом. В душегреечке потертой, а местами даже засаленной до скользкого блеска. Нос бульбой. Взгляд просветленный, чистый, родниковый. Борода пегая с белоснежной прядкой посредине. Люд перед ним сгрудился переминающейся, воздыхающей, па́рящей на утренней прохладе толпой. Темен люд. Угрюм. Лишь изредка залает псом игривый младенец. Иль молодка в черном посадском платке с алыми розами примется вещать мужицким голосом. Кто-то и закричит пронзительно, будто его сейчас пронзил острый нож. Поголосит немного да и затихнет. Иных трясет. От утренней ли прохлады. От жара ли нутряного, но, скорее всего, от встречи грядущей с прозорливым старцем.

Вот и Лиля к нему подошла. Рухнула на колени травой подкошенной. Голову в платке бумазейном, бледном, склонила. Говорит что-то горячо, поспешно, стремясь выговориться перед старцем за всю свою жизнь. Вот только слов ее не понять. На чужом языке говорит Лиля. «Тэ́тэ́ Мальчу́тух, – повторяла она, – Мальчу́та Ухе́йла Утищбу́хта Ль а́льам алльми́н». Старцу же слова ее, видать, были понятны. Кивал, слушая, четки из оливковых косточек неспешно перебирал. Долго слушал. Уже и толпа ожидающих сердито урчит, ропщет дикими голосами. Наконец погладил Лилю по склоненной главе. Улыбнулся. Спросил:

– Знаешь, сколько крыльев у ангела, матушка?

– Два, – сказала Лиля по-русски.

– А у херувима?

– Шесть.

– А у человека?

– Не знаю, батюшка, – ответила ему со смущением после короткого замешательства.

– Сколько любви, столько и крыльев, – молвил старец и добавил: – А ты, матушка, терпи и молись святителю Николаю. Я ему всегда молюсь. Он и тебе поможет.

Жизнь земная со всеми ее суетными переживаниями волновала Сашку все меньше. Войны кровопролитные, подлость и корысть властителей мира сего, голод и нищета, охватившие целые страны и континенты, разгул стихий, уничтожающий народ тысячами и сотнями тысяч, таяние арктического льда и даже смерть последней абингдонской слоновой черепахи виделись ему совсем в другом свете. Несуетном. Промыслительном. И оттого – трагическом. Что есть жизнь, если не цепочка невидимых и неразличимых взаимосвязей, чей тайный смысл становится понятен, только если подняться над жизнью, смотреть на нее не замыленным бытом взглядом, в котором смерть последней слоновой черепахи вовсе не случайность, но следствие равнодушия, алчности, тщеславия и гордыни, сплетенных в цепочку обстоятельств и событий, от смерти этой, казалось бы, совсем далеких, но вылившихся именно в смерть? И нет больше на земле ни одной слоновой черепахи. И тают льды. Так и человек, чья божественная сущность вспоминается лишь иногда, редчайшим секундным озарением. Под спудом греховным живет она. Путами обстоятельств и событий повязана, не чувствуя подчас этих пут. Не понимая, сколь губительны они, хотя вроде и не причиняют в жизни земной никакой боли. Но уже онемела. Ослепла. Парализована. Однако стоит только подняться из последних духовных сил да с молитвой сокровенною в горние дали, стоит взглянуть оттуда на жизнь нашу бренную да суетную, вот тут-то и становится ясно: и черепаха, и лед, и человек – все это в промысле Божьем, все в его власти. И коли тает лед, сдохла черепаха, гибнет в сетях греха человек, значит, и на это – Его воля. Значит, в силах Его все это воссоздать и воскресить, как воскресил Он уже однажды Своего Сына. Кто-то посчитает это фатализмом, но Сашка свято верил теперь: вся его предыдущая жизнь, в которую уместилась и смерть отца, и война, и ампутация, и «звезда» геройская, и Лиля с бесами, – все это звенья той самой, лихо скрученной цепочки обстоятельств и событий, что наконец привели его, безногого и падшего духом, пусть пока что и не к Божественному престолу, но на путь. И с каждой молитвой поднимают, поднимают все выше и выше в дали горние.

Ведь говорил же вслед за премудрым царем Соломоном и апостол Павел: «Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает». Так и Сашку в восхождении его в вере что ни день поджидали разнообразные, и мелкие, и тяжкие, напасти, какими проверялась стойкость его, крепость веры. То электрический чайник на кухне вдруг заискрил да оплавился, чуть было не подпалив и кухню, и дом. То от порывистого весеннего ветра треснула и со стоном обрушилась прямехонько на крыльцо старая береза. Еле на крыльцо пролез. Затем часов не меньше пяти пилил сучья, ствол, волок березовые останки к костру, ладил доской крышу, ступеньки латал. Взмок цуциком. Да и простудился на студеном ветру. Неделю провалялся в койке, исцеляясь молитвой, малиновым вареньем с иван-чаем, эвкалиптовыми пастилками, вьетнамской «звездочкой». В тот же месяц и мама с сердечной аритмией слегла в Шадринске. Сердцеведы провинциальные, не слишком, видать, в сердечных делах подкованные, до одури нашпиговали маму всяческой химией, отчего сделалось ей совсем худо – в реанимацию отправили маму. Едва отмолил.