Когда Киприан с Иустиною вошли под своды тюрьмы, в ноздри им ударил острый запах человеческих испражнений, особенно сильный, почти сшибающий с ног после свежести чистого утра. Тюремная вонь имеет особое свойство. В нее незримо вплетаются запахи, на воле не слишком явственные, а потому здоровому человеческому естеству непривычные. Смрад тела, давно не знавшего воды. Грязной, не стиранной месяцами одежды. Расчесанных до крови корост. Давленых клопов. Волос сальных. Но и это не самое отвратное. Тяжким, несмываемым мороком висел в темнице густой дух отчаяния. Каждым стоном, каждым звоном кандальным напоминающий о бренности земного бытия. И беспредельности страданий людских.

По причине сословного и имущественного положения в цепи их заковывать не стали. Разместили в одной камере, доставляя известные неудобства обоим, с одной стороны, но и радость общения и поддержки взаимной – с другой. Каменный пол темницы устлан влажной, пропревшей соломой, на которой теперь им и спать, и молиться, и вообще – жить. В углу – глиняная осклизлая бадья отхожего места, каковую велено самим выплескивать в зловонный желоб, отводящий нечистоты в общую трубу канализации. Половинка зарешеченного окошка под самым потолком, что хоть немного сочилась светом, являла лучики солнца, свежести небесной лазури. Вечером – только масляная лампа в коридоре. Слабый огонек трепетного пламени, столь схожий с уязвимостью человеческой жизни.

Первый день в тюрьме, неделя первая – самые тяжкие. Из-за вопросов безответных; волн отчаяния, накатывающих в душе одна за другой; неудобств всевозможного свойства; настойчивых насекомых; скудной еды, а также скудости воздуха и солнца, без неба над головой, а прежде всего – тяжкие несвободой. Со временем ко многому привыкаешь. И даже в зловонной, тесной обители находишь свои радости, обретаешь то, чего прежде не замечал, не помышлял о чем.

А христианину и тюрьма в радость! Уже на другой день связала Иустина из пучка сухих стеблей, что удалось ей с трудом отыскать в углу темницы, соломенный крест, которым и освятили каждую стену и друг друга да водрузили затем на восток. Молиться союзно и не переставали. И на другой день даже отслужили литургию, используя для причастия несколько сухих ячменных лепешек и полмиски разбавленного водою вина. Служба в темнице, как заметили оба впоследствии, оказалась и глубже, и сосредоточеннее, и проникновеннее, чем прежде. Чистыми ручьями лились слезы из глаз молящихся – без всяких душевных усилий, единственно от произнесения давно знакомых и вроде бы привычных сердцу слов: «Дево, радуйся», «Царствие Небесное», «Отец Небесный». И хотя небеса упрятаны были от взора их за могучими стенами, здесь, в тюремном мраке, чудились они ближе обычного, и сами они чувствовали себя словно на небесах, а не на соломе зловонной.

– В жизни своей никогда так хорошо не молился, – признался Киприан на пятый день заключения. – Стоило, значит, очутиться здесь, чтобы ощутить всю благодать Спасителя.

– Как угодно было Господу, так и сделалось, – отозвалась Иустина. – Да будет имя Господне благословенно!

В те дни оба часто и вдохновенно вспоминали праведного Иова Многострадального – патриарха из земли Уц, чья жизнь стала предметом спора Бога и Сатаны, где один утверждал торжество человеческой веры, а другой – торжество его плоти. Εἶπεν δὲ ὁ κύριος τῷ διαβόλῳ Ἰδοὺ παραδίδωμί σοι αὐτόν, μόνον τὴν ψυχὴν αὐτοῦ διαφύλαξον[126]. Всего, чем владел, чем дорожил в земной этой жизни, лишился Иов в одночасье: верблюжьих стад, конских табунов, детей с отпрысками их, шатров царских, а в довершение ко всему и мором был поражен. И с каждым новым лишением не роптал Иов, но всякий раз благодарил Господа. Благодарил и тогда, когда очутился один в пыли на обочине проезжей дороги. Счищал осколком глиняной чашки гной, сочащийся из язв, густо покрывавших тело. Сотрясался от лихорадки. Но благодарил вновь и вновь…

Стража, сплошь состоявшая из сирийцев, в деле своем казематном привыкшая ко всевозможным людским порокам, смотрела на христианского епископа и диаконису с интересом, слушала тихие их песнопения и псалмы, примечала смирение и открытость сердец. А те улыбались своим надсмотрщикам, каждым словом и взглядом давая им понять, что в деле их, с виду скверном, насильственном, нет никакой их вины, но лишь исполнение чужой воли, что самое главное – не черстветь сердцем, не допускать в него греха даже помыслом. И некоторые из стражей, а в скором времени и их командир с широким лицом, испещренным оспинами, старались облегчить участь пленников: сухой соломы донести, хлеба, да вина, да печеных бобов положить поболее, чистой воды налить, улыбнуться лишний раз, доброе слово произнести или поведать городские сплетни.

В прежние темные времена своей жизни Киприан с легкостью обратился бы птицею, грызуном мелким. Ускользнул бы, вылетел из темницы в два счета, Иустину с собой прихватив. Одного-единственного обращения к дьявольским силам достаточно было, чтобы обрели они свободу. Но одновременно с тем и вечную погибель. Темницу еще более мрачную и суровую, нежели нынешнее их обиталище. Из нее уже не сбежать. Темница та – на веки вечные. И вот что поразительно. Заточение не только даровало Киприану свободу духа, приблизило к Господу настолько, что Тот, казалось, слышит его сердцебиение, но освобождало и всех, кто был с Киприаном рядом. Иустину прежде всего. Тюремщиков во главе с их командиром. Заключенных, что не ведали причины распространяющейся по закоулкам казематов благодати, но чувствовали вдруг смягчение сердечное, душевный покой, умиротворение нрава, да такое, что самые тяжкие помыслы их, опасения, страх рассеивались, словно рассветный туман. Происходило и вовсе здесь немыслимое до того, как появились христианские сидельцы: с каждым днем все ярче и ярче озарялась темница светом. Пропало невесть куда зловоние. Теперь тут пахло босвеллией. И от ее аромата умчались прочь сонмы насекомых, обитавших на телах узников. Язвы их затянулись. На лицах впервые появились еще не улыбки, всего лишь оттепель, за которой непременно последует и духовное озарение. Редкие инспекции от городских властей, что наведывались сюда без особой радости, но лишь по обязанности служебной, удивлялись свежести тюремного духа, сообщая в своих отчетах о значительном улучшении содержания муниципальных казематов.

Несколько месяцев не учиняли Иустине с Киприаном никаких разбирательств. Да и причины заключения официальным извещением не поясняли. А они и не требовали объяснений. Смиренно ждали. Наконец начальник стражи доверительно сообщил, что, похоже, назавтра будут решать их дальнейшую судьбу. Принес чистые рубахи, туники шерстяные, сандалии совсем новые, с кожаным скрипом, что на собственные деньги купил у еврея на агоре, дабы христиане шли на судилище не в тюремных обносках, но подобно свободным гражданам Антиохии; распорядился принести им несколько кувшинов теплой воды, масла розового для очищения и умащения тел; гребни можжевеловые пахучие для волос. Предупредил: разбирательство вряд ли будет коротким. Так что он и лепешек в холщовый мешочек им запас. Христиане не знали имени этого человека. Стражники звали его «командиром» или «начальником». Потому молились теперь еще и за «командира».