Там, возле столба, оказалась груда амфор из-под масла, в основном пустых; густая паутина свидетельствовала о том, что их давно не трогали; за ними оказалось свободное место. Через несколько ночей я обнаружил ящик с наконечниками для копий и точил. Эта находка оказалась самой ценной. Я начал оттачивать острия под кинжалы и по нескольку штук переносил на Бычий двор, где их прятали девушки.

Я заставил «журавлей» поклясться, что даже в обществе любовниц и любовников они будут молчать, а потому решил и сам соблюдать клятву. К тому же я имел дело с девушкой, требовавшей всего моего внимания. В ней было то буйство, которое возбуждает мужа, потому что залегает в глубинах, как Гефестов огонь, который лишь землетрясение исторгает из недр земли. А потом, засыпая, она глядела на меня дивными кроткими глазами, погружаясь в сытый покой наевшегося младенца.

Иногда она рассказывала мне об отце и о бедах, грозящих царству Миноса; в эти мгновения мне хотелось открыться ей и попросить помощи. Сердцу ее можно было довериться, но вот голове… В конце концов, ей только шестнадцать, и она сразу выкладывала все свои секреты; более всего меня пугала ее ненависть к Астериону. Он не был таким зеленым, как когда-то я в Элевсине. Если лицо женщины скажет ему: «Тебя кое-что ожидает, хотя ты еще не знаешь, что именно», Астерион не упустит возможности докопаться до истины.

Тогда-то он и пригласил меня на один из своих пиров, где я убедился, что Ариадна ничего не напутала.

Не было ни одного гостя, похожего хотя бы на эллина-полукровку. Собрались одни критяне; мелкая знать, чьи дома были великими во времена, предшествовавшие нашествию эллинов. Его обращение со мной стало еще хуже. Не то чтобы Астерион открыто оскорблял меня – как он понимал оскорбление. Подобную грубость ему не зачли бы в заслугу: прыгунов любит каждый критянин. Он всего лишь постоянно давал мне понять, что мое дело – веселить гостей на его пиру, и я просто печенкой чувствовал, как мечтал он заставить эллина поклониться себе. Наконец он попросил меня спеть что-нибудь из песен моего отечества. Слова прозвучали вежливо, но вместе с тем чересчур повелительно: так победитель разговаривает с побежденным.

Я закусил губу в раздумье, но потом сказал себе: «Хорошо. Если я подчинюсь, никто на земле не сможет назвать меня его гостем».

Попросив принести лиру, я настроил ее на эллинский лад. Астерион, улыбаясь, откинулся на спинку кресла. Но я заметил, как лукаво поглядывает Лукос сквозь полуприкрытые глаза. Как бывалый путешественник, он знал, какими искусствами положено владеть в нашей стране знатному мужу.

Пленнику не подобает петь о победах предков. Не хотел я также, чтобы кто-нибудь мог заподозрить, что мысли мои обращены к войне. И все же мне хотелось, чтобы критяне запомнили меня, хотя и не совсем так, как надеялся глупец Астерион. Поэтому я начал один из старинных плачей, который заучил дома в Трезене. Песнь эту пели по всему острову Пелопа. Повествуя о каком-нибудь осажденном городе, сказители нередко обращаются к этому плачу, однако иногда поют его и отдельно. Я пел о том, как царский наследник, пастырь народа, целует на прощание свою жену возле городских ворот, зная, что ему не суждено будет возвратиться живым.

«Позволь же мне уйти, – говорит он, – и не пытайся меня удержать. Если я останусь, меня ждет позор среди мужей и препоясанных золотом жен в юбках с узорчатой каймой. Не будет спокойно и сердце мое: ведь меня почтили великой честью – доверили вести передовой полк в битву за нашу честь. Но в глубинах души моей знаю, что священная крепость падет и погибнет царь вместе со всем народом; но не потому так глубока моя скорбь: не так жаль мне матушки, не так жаль мне батюшки, не так жаль отважных братьев, повергнутых в пыль… А горе мое о тебе; о том, как, рыдающую, поведут тебя к кораблю, на котором ты забудешь о воле. В далеких краях, в доме злой чужеземки, ждут тебя ткацкий станок и тяжелые кувшины с водой у ледяного ручья. И тогда кто-нибудь узнает тебя и расскажет, чьей женой ты была; и прихлынет к сердцу твоему неутешная тоска по тому, кто был твоим мужем и мог защитить твою свободу. Так пусть же я умру, и землей завалят меня, чтобы я не видел, как уводят тебя, и не слышал твоих стенаний».

В Лабиринте музыка – дело слуг. А Астерион не подозревал, что сын царя может так владеть ею. Я увидел, как зашмыгали носами критяне, и понял, что они не станут смеяться надо мной. В конце концов они обступили меня толпой; тут я понял, кто из них служит Астериону, и порадовался тому, что у него еще не так много прихвостней. Однако Астериону не к чему было придраться: я просто выполнил его просьбу.

Той ночью я сказал Ариадне:

– Я был сегодня в нижнем дворце. Ты права: его следует остановить, и поскорее.

– Я знаю, – отвечала она. – Я и сама думала убить его, но не знаю, как это сделать.

Руки мои ощущали ее мягкое тело – словно у голубки в гнезде. Пусть он и был единоутробным братом ее, дикие эти слова не потрясли меня: она всегда была одинока и не знала, у кого просить защиты. Я сказал:

– Молчи и слушай. Я мог бы послать весть на родину, и они отправили бы сюда корабли. Но что будет потом? Ты же понимаешь – это война. На чью сторону станут критяне?

В темноте она перевернулась на живот и задумалась, подперев подбородок руками.

– Они будут сражаться лишь за себя и восстанут против эллинских домов, когда их вожди уйдут на войну. Начнется ужас, кровь будет повсюду. Но так поступил бы и Астерион, именно для этого ему и нужны критяне. Ну а когда он возьмет власть, то уж позаботится, чтобы это восстание оказалось последним. Они пойдут на смерть, чтобы заслужить себе еще более тяжелые цепи. – Она опустила руки и положила на них голову, потом заговорила: – Но если…

– Да? – спросил я, поглаживая ее по волосам. Но она качнула головой:

– Надо подумать. Погляди-ка, где уже Орион, как быстро пролетела ночь!

Мы начали прощание, на это ушло много времени, и более не говорили об этом.

Я уже успел перенести столько оружия, что хватило бы для каждого танцора на Бычьем дворе, если вооружать и мужчин и женщин, и тогда сообщил о выбранном месте Аминтору – на случай моей смерти. Девушки спрятали в своей спальне около тридцати кинжалов.

Настала зима, и игры иногда отменяли – из-за снега или дождя; миновали те времена, когда жители Лабиринта в любую погоду выходили на арену, чтобы почтить бога. В такие дни мы практиковались на Дедаловом быке; устраивали ристалища: юноши против девушек, или, разделившись по жребию, плясали, когда ощущали скуку, – словом, делали все, чтобы сохранить форму.

Третье время года пребывали мы на Бычьем дворе. Теперь мы во всех подробностях знали, что может произойти с танцорами – с телятами Посейдона, как называют нас критяне. Мы знали, что дарует нам жизнь, а что губит, от чего танцор может погибнуть на первой неделе, а от чего через полгода. Однажды, когда мы наблюдали за борьбой девушек (жрицы не позволяют им бороться с парнями), Аминтор тронул меня за руку и негромко сказал:

– А Хриса-то как подросла.