Глазенки горят, Фрейя заворожена всем вокруг – ярким цветом стойки, огромными серьгами-обручами Теи, которые мерцают в свете флуоресцентных ламп. Тея тянется к ней, несмело касается пухлой щечки – и тут звякает колокольчик над дверью, и входит, точнее, почти вбегает Фатима, за улыбкой скрывающая усталость и страх.

– Фатима!

Подскакиваю ей навстречу и бросаюсь обниматься. Чувство облегчения неописуемо. Фатима тоже меня обнимает, тянется к Тее, усаживается рядом с ней.

– Съешь картошечки, – предлагает Тея, подвигая к Фатиме бумажный пакет.

Фатима качает головой, и в этом движении чувствуется досада.

– Нельзя. Рамадан на прошлой неделе начался.

– Ты что, будешь сидеть и смотреть, как мы едим? – недоверчиво уточняет Тея.

Следует утвердительный кивок. Тея закатывает глаза. Сдерживаю желание бросить «Кто бы возмущался!».

– Ничего, я привыкла, – спокойно объясняет Фатима. – И вообще, мне надо вернуться к вечерней молитве и разговению. – Она смотрит на часы. – Времени – до следующего поезда. Так что давайте без прелюдий.

– Ага. Валяй, Айса, выкладывай, что ты узнала.

Тея отпивает воды, смотрит на меня поверх бутылки.

– Надеюсь, информация достаточно… гм… специфическая, и вы не зря сюда тащились. – Сглатываю и продолжаю: – Может, «специфическая» – неподходящее слово. В любом случае это важно.

«Вы мне нужны». Пароль, тайный шифр, которым мы пользовались только в самых крайних случаях. «Стоит Кейт свистнуть – и вы примчались, как собачонки».

– Дело вот в чем.

Перекладываю Фрейю с руки на руку, достаю из кармана конверт с предсмертной запиской.

Фатима первая решается взять его. На лице – недоумение.

– Это адресовано Кейт. Погоди…

Маленький смуглый пальчик проскальзывает в щель. Лицо бледнеет, глаза становятся огромными.

– Это она, да?

– Кто – она?

Тея выхватывает записку из рук Фатимы. Мгновение, когда она узнает почерк, фиксируется на ее лице. Они не просто разные, Фатима и Тея; они – полные противоположности. Быстрая на улыбку, по-птичьи позитивная миниатюрная Фатима с ее внимательными темными глазами – и Тея, этакий набор костей на каблучищах; Тея, сытая, кажется, одним сигаретным дымом. Тем страннее видеть на этих двух лицах одно и то же выражение – смесь ужаса, шока и дурных предчувствий.

В одинаковости лиц столько комизма, что, не будь ситуация такой кошмарной, я бы, наверное, расхохоталась.

– Читайте, только внимательно, – шепчу я.

И они читают, вдвоем удерживая истончившийся лист бумаги. А потом я начинаю рассказывать. О том, что узнала от Мэри Рен. О стычке с ней. Сгорая от смущения, я описываю даже несостоявшийся секс с Люком и миг, когда заметила Кейт на лестнице.

Объясняю, что Амброуз имел в виду, говоря: «То, что происходит, – неправильно». Открываю страшную тайну: Кейт спала с Люком.

Под занавес говорю о бутылке, найденной при Амброузе. О том, что Марк поведал своей матери. О следах героина в остатках вина.

– Оральная передозировка?

Фатима еле шепчет, хотя фоном к разговору идет бульканье фритюра для картошки.

– Нелепость какая-то. Идиотский способ свести счеты с жизнью. Дозу никогда точно не просчитаешь, да и смерть очень долго не наступает. Вдобавок всегда можно хватануть налоксону – это же противоядие. Если Амброуз хотел покончить с собой, мог бы ввести героин внутривенно. После такого не откачаешь. Умер бы через несколько минут.

– Прочтите записку еще раз, – шепчу я. – Прочтите ее под углом зрения человека, отравленного собственным ребенком. Ну? Понятно теперь?

Как я надеялась, что девочки назовут меня чокнутой, поставят мне диагноз «паранойя». Станут утверждать, что Кейт никогда не покусилась бы на жизнь отца. Что разлука с мальчишкой, в которого влюбилась, и перспектива отправиться в закрытую школу – недостаточный мотив, вообще не мотив.

Никто не пытается меня образумить. Фатима и Тея смотрят мне в лицо, обе бледные, перепуганные. Наконец Фатима выдавливает:

– Похоже, ты права. – Словом «права» она давится. – Господи. Что мы наделали?

– Заказывать будем или как?

Вздрагиваем одновременно, поднимаем глаза. Над нашим столиком навис, руки в боки, тип в засаленном переднике.

– Что, простите? – выдает Тея. Выговор аристократический – умеет Тея, когда хочет.

– Я говорю, – с неуместной четкостью, словно вынужден контактировать с троицей глухих, произносит официант, – что вы, леди, уже больше часа занимаете столик. А вот эта – он указывает на Фатиму, – даже чашки чаю не заказала.

– Больше часа? – вскидывается Фатима. На лице – неподдельный ужас. – Быть не может! Без четверти девять! Я на поезд опоздала. Простите.

Фатима выскакивает из-за стола, чуть не сбив официанта.

– Я сейчас. Мне нужно позвонить Али.

Видно, как она бегает туда-сюда за ресторанной застекленной дверью. Когда кто-нибудь входит или выходит, до нас долетают даже обрывки разговора: «Прости… Непредвиденные обстоятельства… Не думала, что уйдет столько времени…»

Мы с Теей собираем сумки. Усаживаю Фрейю в коляску, пристегиваю. Тея хватает сумку Фатимы, я отбираю у Фрейи картофельный ломтик – она чесала об него десны, довела до состояния пюре и уже собиралась швырнуть на пол.

Фатима все еще говорит по телефону:

– Знаю, знаю. Прости, милый. Скажи маме, что я очень сожалею. Поцелуй детей. Люблю тебя.

Наконец Фатима нажимает «отбой». На лице у нее отчаяние.

– Какая же я идиотка!

– Все равно тебе домой поехать не светило, – резонно замечает Тея. Фатима вздыхает.

– Пожалуй. Значит, мы это сделаем, да?

– Что именно? – спрашиваю я. Впрочем, я знаю и без Фатимы.

– Поедем к Кейт, предъявим ей улики. В смысле, если мы ошиблись…

– Хорошо бы, – мрачно бросает Тея.

– Если мы ошиблись, – повторяет Фатима, – у Кейт есть возможность объясниться. В конце концов, записку можно было прочесть под сотней углов зрения.

Киваю, отнюдь не уверенная насчет сотни углов. В моей памяти свежи откровения Мэри; я лично вижу в записке только одно – попытку любящего отца спасти от тюрьмы своего ребенка. Амброуз понимал, что обречен; он сделал единственно возможное для защиты Кейт.

Я перечитывала эту записку бессчетное количество раз, а не два раза, как Фатима. Под конец Амброуз выводил слова с усилием; рука его не слушалась, потому что яд делал свое дело. Я перечитывала записку в поезде, когда ехала из Солтена; доставала ее и всматривалась в неровные строчки, пока ждала в Гемптон-Ли.