Сколько раз пролетал на попутной машине мимо Уразовки по обходной дороге. Слева – холм, поднимающийся над маленькой пересыхающей летом речкой Пар. Теперь-то я всякий раз вижу в полугоре километрах в двух от трассы маленький сварной навес: он похож на те, которые строят на автобусных остановках. Но раньше я его просто не замечал, не зная это место.

А место это – священный камень Траташ. Название его переводится просто – камень, который стоит, который есть.

Про него мне рассказывали во всех окрестных сёлах. Объясняли – найти его несложно, если знать: да его даже видно! Один из актуковских старожилов взялся меня туда проводить.

– Это не камень. Это ребёнок был, – объяснял он мне по дороге. – Ребёнок непочтительный, он обидел мать, и мать его прокляла, он превратился в камень – как лежал, так застыл.

Камень Траташ в самом деле и формой, и размерами напоминает маленького лежащего человека. Это выпирающий на поверхность из-под уразовских чернозёмов обломок известняка – в трещинах, в сколах. Тут же бумажные деньги. И я тоже вынимаю из кармана розовенькую двухсотрублёвку… Вот так – лежи и не инфлируй! Хотя, на всё, конечно, воля Аллаха.

…И кому же стало хуже после этого проклятия? Кого учит древняя легенда – детей или родителей?

– …А тайну его узнать нельзя. Один человек хотел доискаться, глубоко ли вниз этот камень уходит. Видите след, что тут копали. Это он и копал. Предупреждали его – но он не верил. И вот тут его разбила болезнь, не ходит он больше… А тайна камня – от Аллаха. Камень здесь на склоне лежит – как будто часы. Идут века, а он медленно спускается вниз, очень, очень медленно, по миллиметру, скажем за год. И будет день – он окажется на самом дне, у воды. Тогда наступит ахырзаман.

– Конец света?

– Не-ет. Конец света – это конец света. А ахырзаман – это совсем другое, это конец времени.

– То есть, времени больше не будет?

– Того времени, в котором мы живём, – да. Будет что-то совсем другое – вместо времени.

* * *

Совсем рядом с дорогой из Сергача в Гагино, по которой то и дело бегают машины, – Страшное Дерево. Его называют Кургонсат. Оно огромно и древне. Возле него лежат давно отсохшие огромные сучья. У его корней розовеет степная клубника. Определяю по кроне – это вяз, хотя жители окрестных сёл не знают, что это за дерево, некоторые считают, что это дуб. Говорят, что найти его очень просто: больше деревьев нет во всей округе. И это правда.

То, что это именно вяз, никто не знает по простой причине: к Страшному Дереву никогда не ходили, никогда. В селе Кочко-Пожарки, которое раскинулось тут, рядом нам рассказали: годах этак в тридцатых чужие люди – воры, для которых ничего не было святого, украли ночью ковры из мечети. Их заметили и бросились за ними в погоню на лошадях. У воров лошади тоже были неплохие, но через версту стали уставать. Тогда воры, видимо, хорошо знавшие местные обычаи, свернули к Страшному Дереву, остановились у самого его ствола. И все ковры повесили на его ветки.

Погоня остановилась в изумлении и испуге. Больше воров решили не преследовать. А ковры – назад не брать. Так они и висели на вязе долгие годы, пока не рассыпались в прах от дождей и ветров.

Пожилая женщина, татарка из Кочко-Пожарок, пересказывала нам глухое воспоминание о чужих временах (после Траташа ощущаю особую весомость этой категории в здешних местах):

– Тут другие люди раньше жили. Другие… Старики даже не знали, кто они были. Говорят, отсюда они ушли. А из соседнего села, из Шубина, не ушли. Потому там татары – совсем не такие, как мы. И лицом, и разговором. Кто здесь был: мордва, марийцы?… Это мы уже – после них.

Рассказы о Страшном Дереве что-то роднит с марийскими историями о кереметищах. Может быть, это оно и есть – перешедшее в другие руки, уже не осознаваемое как чужое священное место. Просто – внушающее ужас.

* * *

«Кэрэмэт… Кэрэмэт…» – повторяют пожилые женщины на улице, по-татарски обсуждая мой вопрос и решая, что мне отвечать или, может быть, отвечать ли вообще. Звучит слово страшно – как грай ворона, как древнее заклинание. И я уже чувствую над собой какую-то власть его – узнаваемого среди чужой и почти непонятной речи.

Наконец, одна показывает рукой: Кэрэмэт – это огромная глыба известняка, словно бы вдавленная в двадцатиметровый склон, спускающийся к селу с юга. Кэрэмэт – это аккуратно выведенный в лоток и направленный дальше в металлический чан мощный родник, за какие-то три минуты наполняющий целое ведро. Мне объясняют: вкуснее воды в округе нет. Сюда ездят из окрестных сёл. И берут воду только для чая и для питья больным.

В Кочко-Пожарках верят: там, под глыбой – целое подземное озеро.

Если его потревожить, оно выплеснется наружу, в долину и смоет всё огромное село. Сколько-то лет назад сюда приезжали геологи, оценивающе присматривались к известняку. И тогда к ним вышли старики и стали рассказывать то, что знали об этой горе от своих дедов. Просили – не трогать, уезжать с миром. Стариков послушали. И Кочко-Пожарки благодарили Аллаха, который вразумил этих приезжих людей не творить бед.

– Да, да, – киваю я головой и понимаю: я – тоже приезжий человек, и кто знает, что у меня на уме. И потому со мной надо быть настороже, не сказать мне лишнего, образумить, если что. Женщины эти правы.

– Вода у нас очень хорошая. И здесь у нас чисто, здесь у нас никто не сорит, никто не шумит, не кричит – здесь строго. Здесь у нас вёдра не моют, не стирают. Мы детей учим, чтобы к воде они просто даже не подходили. А уж если её замутить – камень бросить, палкой поболтать – так это страшное дело: это люди увидят – ведь даже и побить могут! Это нельзя, нет!

* * *

Они пришли из засушливых степей, предки нижегородских татар. И сегодня, слушая здесь людей, я остро чувствую, как через эпохи они проносят и передают детям и внукам этот свой степной опыт жизни, который выше и ценнее всего, даже здравого смысла, потому что он – достояние мудрых предков.

Марийцы берегут воду, хранят её чистоту, даже дают ей спать. Но не до такой же степени, чтобы не разговаривать громко возле родника! У марийцев много воды – доброй, мягкой, лесной. А степь была на неё скупа. Я читал у этнографов про казахские колодцы – такыры. Они глубоки и собирают обычно солёную воду – другой просто нет. Но если её не мутить, не тревожить долго, она отстаивается, тяжёлый горький слой за несколько лет оседает, и на поверхности вода кажется даже пресной. Вот её и надо беречь – из последних сил. Потому что она – сама жизнь. И этому учили века.

Марийский мир наполнен снадобьями ото всех хворей – целебными травами, листьями деревьев, кореньями. А вот пожилые люди в татарских сёлах не сумели назвать мне даже десятка трав, которыми можно лечиться. «Нет тут таких. Покупаем самбор, но он на юге растёт, не у нас. Вот это трава! Если что нехорошо, надо её жечь и дымом дышать. Дым у неё пряный».

Я никогда в жизни не слышал, чтобы лечились вот так – дымом. Но мне, бесконечно удивлённому, приносят россыпь этой самой сушёной загадочной травы «самбор». И узнаю в ней степной чабрец.