— Я затею свод, — гневался Владимир. — Привлеку Лобана и его людей. Ты, Мизяк, выступишь видком: всё, что видел, доложишь.

— Отопрутся, княже. Призовут собственных видков — дескать, видели Боташу в эту ночь в Плотницком конце.

— А тогда учиню божий суд: раскалим железо, ты и он схватите его: у кого пузыри на руках не вздуются, тот и не солгал.

— Нет, на случай полагаться негоже. Я с Лобаном сам поговорю. Этак понадёжнее выйдет.

Но когда возвратились в Новгород, разговор не мог уже состояться: старший сын Угоняя был убит Добрыней при попытке изнасилован. Верхославу. Старостой же Плотницкого конца выбрали Боташу. Тот поклялся отомстить за погубленного Лобана.

Нижнее Поднепровье, осень 972 года

Хан Кирей получил известие: близ расположения половецких войск захватили двух мужчин странной внешности. Оба шли пешком и везли на телеге сундуки с поклажей. В сундуках обнаружены книги с непонятными буквами. На вопрос, кто они такие, отвечали по-гречески: мол, идут из Преславы с даром для христианской общины Киева, по велению патриарха Дамиана.

— Разберись, Асфар, — распорядился Куря. — Самому будет трудно — привлеки моего племянника, русича. А потом доложи — я приму решение.

— Слушаю, светлейший.

К тысяцкому в шатёр привели задержанных: в чёрных рясах, чёрных капюшонах и сандалиях на босу ногу. Первому из них было сорок с хвостиком: волосы расчёсаны на прямой пробор, борода лопатой, нос величиной с баклажан, зубы — как у лошади. А второй вдвое младше: белокурый, стеснительный, с тонкими дрожащими пальцами, кроткий. Выяснив, что пленные говорят только по-болгарски и гречески, печенег сказал, чтобы кликнули Милонега. Тот вошёл — похудевший и обросший, с правой рукой, висящей на платке, перекинутом через шею. После битвы, в кото рой печенеги разбили Святослава, сына Жеривола нашли без сознания, раненого, в крови. А поскольку было известно, что Кирей доводится ему дядей (киевский волхв больше двадцати пяти лет назад женился на сестре печенежского хана), то племяннику сохранили жизнь, помогли поправиться, убеждали принять ислам...

— Помоги разобраться с этими баранами, — попросил Асфар. — Для начала спроси у них, как кого зовут и откуда родом.

— Я Паисий, — поклонился сорокалетний, — и происхожу из Южной Болгарии. Спутник мой — житель Переяславца. Имя ему — Кирилл.

— Покажите книги, которые были с вами, — тысяцкий с отвращением полистал жёлтые пергаментные страницы и захлопнул переплёт с кружевной филигранью, драгоценными камнями.

— Библия? — спросил.

— Точно так, — подтвердил Паисий. — Ветхий и Новый Заветы, вот Евангелия от Луки и Матфея...

— Чепуха. Драгоценности оторвём, книги уничтожим, вам сломаем спины.

— Господи! — неожиданно закричал Кирилл. — С нами вы вольны делать что хотите, но к Святому Писанию прикасаться грех! Бог вам не простит.

— Нет иного бога, кроме Аллаха, и пророк его — Магомет, а святая книга одна — Коран.

— Но Мохаммед признавал Иисуса, а по-вашему Ису, — как великого пророка. И в Коране много общего с Библией! — наседал блондин. — Мусульмане с христианами — братья. Мы должны воевать не друг с другом, а с язычеством поганым!

Но Асфар только отмахнулся:

— Не желаю слушать. Доложу Кирею — как прикажет, так оно и будет, — и велел увести захваченных. А потом обратился к Милонегу: — Ты мне нравишься, батыр. Зря упорствуешь, отвергаешь дружбу. Мы тебе сохранили жизнь, вылечили рану. Принял бы ислам, стал бы настоящим кочевником. А тем более, в жилах твоих — наша кровь. Хану позарез нужны грамотные люди.

— Я и так помогаю вам — перевожу. — Молодой человек говорил печально и без тени подобострастия.

— Помогаешь по принуждению, потому как уйти не можешь. Станешь мусульманином — обретёшь свободу. Сам же видел: наш ислам выше христианства; больше богобоязни, строже нормы; очищает душу и тело, запрещает вино, но зато разрешает жениться сразу на четырёх.

— Я люблю одну, и других женщин мне не надо. А она — христианка. И поэтому никакой иной веры не приемлю.

— Глупый человек! — сокрушённо сказал Асфар. — Мог бы жить по-царски, богатеть и здравствовать... — И степняк, кликнув часовых, распорядился сопроводить Милонега в его палатку.

С неба сыпалась морось. Ныла раненая рука. Пальцы плохо слушались: был нарушен нерв, и упорный юноша разрабатывал кисть каждый день, постоянно сжимая круглый полированный камушек. «Настенька уверена, будто я погиб, — думал Милонег. — Если Вовк и Свенельд добрались до Киева, то поведали о гибели Святослава и всего войска. Значит, и моей... Лучше умереть, чем прислуживать хану Кирею!» Он вошёл в палатку, опустился на тюфяк, набитый конским волосом. Внутрь заглянула дочка Асфара — Райхон: пол-лица закрыто платком, бархатная курточка и цветные шальвары; девушка ухаживала за ним в дни болезни и кормила с ложечки, обучала печенежским словам, а теперь часто забегала, угощая то кумысом, то душистым кебабом, то рахат-лукумом. И её глаза походили на жареные каштаны.

Сев перед ним на корточки, печенежка спросила Савву:

— Свет очей моих, почему ты грустен?

Он провёл рукой по её плечу:

— Скоро мы расстанемся.

У Райхон потемнели её каштаны:

— Ты от нас уходишь?

Милонег горько рассмеялся:

— Скоро я отправлюсь на небо. Чтобы самому посмотреть, кто же там находится — Саваоф, Яхве или Аллах.

— Шутишь, да?

— Нет, серьёзно. Я сказал окончательно, что ислам не приму. И теперь для меня лучший выход — смерть.

Девушка закрыла лицо.

— О, я знала, знала, — прошептала она, — этим всё и кончится. Нам с тобой быть не суждено. Ты меня не любишь...

— Милая Райхон! Ну зачем ты заводишь старый разговор? Я давно тебе честно всё сказал. Я люблю тебя как сестру, как свою спасительницу, как верного друга...

— Горе мне, горе!

— Ну не плачь, пожалуйста. Лучше помоги.

— Как? — спросила она, отводя ладони от глаз.

— Дай мне свою одежду. Я в неё облачусь и пройду мимо часовых, словно это ты. А тебя свяжу и оставлю в палатке, чтобы все подумали, будто я на тебя напал. И забрал твой наряд насильно.

В первый момент дочь Асфара наотрез отказалась:

— Ты, пожалуй, смеёшься надо мною? Чтобы я отпустила тебя на волю и лишила себя последней надежды на совместное счастье?

Но потом, поразмыслив здраво, уступила логике:

— Если ты меня