Их сюда привезли ещё при царе Петре, с нами обучали, поселили в Вуколеоне... Но теперь ситуация в корне изменилась. Нет Болгарии, умер Пётр, и Никифор Фока, затеявший это, давно в могиле. А жениться на сестре рядового магистра, да ещё только наполовину ромейской крови, что-то мне не хотеться. А тебе?

— Я вообще не хочу жениться, — заявил Василий. — Надо отменить наше обручение. Как ты думаешь?

— Полностью согласен. Я поговорю с Иоанном Пусть сошлёт девиц в какой-нибудь монастырь. Хоть на Принцевы острова, к примеру.

— К нашей бедной сестрице Анне?

— К Анне, да...

— Не пора ли воздействовать на Цимисхия и вернуть её обратно в Вуколеон? Иоанн поругался с мамашей, но при чём здесь безвинная принцесса?..

— Нет, пускай ещё немного посидит в монахинях. Визгу во дворце будет меньше.

— Ты не милостив, брат. Иисус учил проявлять сострадание к тем, кто обездолен.

— Ну, посмотрим, посмотрим. Буду действовать, исходя из расположения Иоанна...

* * *

А болгарские царевны ждали перемены в судьбе целый год после низложения брата Бориса. Но уроки проходили по-прежнему, стол нисколько не изменился, их водили на службу в церковь, разрешали гулять в саду и не отбирали нарядов.

— Может, ничего, обойдётся? — спрашивала младшая, Ксения (ей исполнилось тринадцать, и она стала крупной фигуристой девицей). — Коста, правда, мелковат для меня, но уж лучше за таким, чем остаться старой девой в монастыре.

— Просто о нас забыли, — отвечала Ирина (несмотря на пятнадцатилетний возраст, женские прелести её были малоразвиты; худошавая и меланхоличная, старшая сестра часто плакала и подолгу молилась у икон). — Вспомнят — и прогонят. Хорошо бы увидеться с Борисом. Он бы посоветовал что-нибудь.

— Верно, верно! У кубикулария Михаила надо попросить разрешения.

— А не донесёт василевсу?

— Может донести... Уж во всяком случае, станет узнавать мнение Цимисхия. Тут про нас и вспомнят! И отправят к чёрту на рога!

— Тьфу на тебя, безбожницу! Как ты смеешь произносить имя окаянного? — и Ирина перекрестилась. — Но вообще ты права. Лучше не мозолить Иоанну глаза. И сидеть, как мышки.

Но не удалось. Вскоре к ним пришёл евнух Михаил и поставил в известность о решении самодержца: сёстры отправляются в монастырь на остров Проги. Обручение считается недействительным. Больше императоры им не женихи.

Девушки, морально готовые к этой участи, выслушали новость хотя и понуро, но достаточно стойко. А Ирина обратилась к кубикуларию:

— Мы хотели бы попрощаться с братом. Если он в Константинополе.

— Я попробую это выяснить, — отвечал Михаил. — Думаю, что желание ваше вполне законно.

В день отплытия дул холодный ветер. Волны бежали по Босфору — серые и злые. Деревянные бока корабля, пришвартованного к Золотому Рогу, хлюпали и ухали. Снасти звенели угрожающе.

Невесёлая группка людей стояла на пристани: бывший болгарский царь Борис, стройный шестнадцатилетний юноша в синем берете магистра, весь закутанный в плащ, с грустными глазами; две его сестры в плащах с капюшонами, евнух Михаил, сопровождавший царевен, и гвардейцы Вуколеона.

— Ну, прощайте, милые, — брат поцеловал Ирину и Ксению. — Будем надеяться, что ещё дождёмся лучших для нас времён. Возродится Болгария, мы вернёмся в Преславу, сможем поклониться праху наших родителей...

Девушки заплакали.

— Прояви характер, Борис, — говорила Ксения. — Ты обязан спасти нашу землю... Ты один можешь это сделать...

— Ничего не выйдет, — вся в слезах, отвечала Ирина. — Сердцем чувствую: не увидимся больше. И Болгария останется в рабстве долгие-долгие годы... Бедный брат Роман! Как ему должно быть нехорошо: маленький, один, искалеченный...

Бывший царь обнял их за плечи:

— Ну, не плачьте, пожалуйста... Не терзайте ни меня, ни себя... Сохрани вас Господь. Станем молиться друг о друге и о нашей несчастной родине...

Девушки взошли на корабль. Моряки отдали швартовы. Судно стало медленно отплывать.

Брат смотрел на сестёр. Те стояли на палубе, прижимаясь друг к другу.

Им действительно больше не суждено было встретиться никогда.

Киев, зима 972 года

Поздним вечером 4 декабря на краю Подола появились путники: двое до мозга костей продрогших мужчин в чёрных одеяниях с капюшонами, скаковая лошадь — тонконогая, долгогривая, но впряжённая в телегу с непонятного вида поклажей, и кудлатый пёс, терпеливо трусивший у переднего колёса телеги. Видно было, что все устали. На плечах мужчин, на спине у лошади и собаки, на рогоже, покрывавшей груз, на клоках соломы, выбивавшейся из-под груза, таял мокрый снег. Белый снежный саван покрывал и дорогу. Лошадь оставляла на нём круглые следы, пёс — фигурные, а мужчины — продолговатые, от подошв сандалий. За колёсами телеги тянулись две бесконечные черты.

Возле дома Вавулы Налимыча встали.

— Тут, — сказал первый странник и ногой постучал в ворота.

— Кто? — спросил голос со двора.

— Дома ли хозяин? — задал свой вопрос путешественник, не ответив сам.

— А тебе-то что? — закуражились на дворе. — Коли дело — назовись, коли шутишь — уходи подобру-поздорову.

— Я могу назваться лишь Вавуле Налимычу.

— Нет его, в отъезде.

— А Меньшута Вавуловна есть?

— Да она и слушать тебя не станет, нищего убогого.

— Ты скажи, что приехал тот, кто восстал из мёртвых и кого она поцеловала в губы, думая, будто он не бодрствует.

За воротами поперхнулись, а потом проговорили:

— Ладно, доложу. Но учти: если обманул, я тебя взгрею палкой.

Со двора послышался хруст шагов по снегу. Вскоре донеслись новые шаги, быстрые и лёгкие, звякнули запоры, распахнулась дверка, врезанная в ворота. На порожке, завёрнутая в тёплый платок — красные цветы по белому полю, — появилась Меньшута. Взгляд её лазоревых глаз уставился в прохожего. Тот откинул капюшон с головы. Это был Милонег, но обросший бородой, измождённый, мокрый.

Не сдержав нахлынувших на неё нежных чувств, девушка повисла у него на шее. Повторяла, прижимаясь к его щеке:

— Да неужто? Савва! Ты живой, невредимый!.. А я уж глазыньки все проплакала, как узнала, что Свенельд воротился без тебя и без князя. И не я одна: почитай, весь Киев поминал Святослава горькими слезами. И Свенельд больше остальных.

— Вот иуда, предатель...

— Тихо, тихо! Не ровен час, услышат. Проходите в дом. Быня, отворяй же ворота. Гости дорогие у нас...

За полуночной трапезой Милонег рассказал Меньшуте о случившемся на порогах. Дочь купца ахала и вздыхала, причитала звонко: «Вот