не любишь, то хотя бы останешься жив. Много хуже знать, что могла спасти дорогого человека и не сделала этого.

— Ты, Райхон, молодчина! — восхитился Савва.

— Просто я — девушка, которая любит.

Отвернувшись, она стала раздеваться. Пали на землю бархатная курточка, шёлковый платок и сорочка. Матово сверкнула смуглая спина. Чёрные красивые волосы были заплетены в бесконечное количество мелких кос. Между тем Райхон развязала тесёмки на боку и, нагнувшись, отчего на спине вместо желобка обнаружились бугорки острых позвонков, стала снимать шальвары. Наконец дочка тысяцкого, стоя к Милонегу спиной и сжавшись, попросила нервно:

— Ну скорее же — связывай меня!!!

Он разделся тоже, рукавами своей сорочки стянул ей запястья, а портами — щиколотки. С шеи снял платок, на котором держалась раненая рука, и сказал Райхон:

— Это — на лицо. Якобы для того, чтобы ты не могла кричать. Девушка откинула голову:

— Поцелуй меня, пожалуйста, на прощанье...

Взяв её за плечи, развернув к себе, он впервые увидел, как она прекрасна: мягкий разлёт бровей, тонкие точёные ноздри, пух на верхней губе, круглый подбородок...

— О Райхон! — взволновался Савва. — Ты само совершенство! Правда...

— Оставайся, не уходи... И прими ислам... Мы тогда поженимся...

Сын волхва ответил:

— Не могу... не могу, хорошая... — И приник устами к её устам. А потом накрыл их своим платком, крепко завязав его на затылке. Девушка легла на тюфяк, Милонег набросил на неё одеяло и начал облачаться в пёстрые шальвары.

А надев на себя женский туалет, повязав накидку и оставив лишь глаза, он взглянул належавшую Райхон. Та кивнула:

— Мы-гы...

Он ответил:

— Прощай! И прости за всё. Ты прекрасный друг. Да хранят тебя наши боги! — И, стараясь имитировать женскую походку, выскользнул на воздух.

* * *

А в степи Асфар и четыре его подручных приводили в исполнение приговор Кирея: книги сжечь, а монахов зарезать. Братья во Христе, перепуганные и жалкие, умоляли своих убийц одуматься, не губить свои бессмертные души.

— «Не убий», — сказано в Святом Писании. «Возлюби ближнего, как самого себя», — повторял Паисий. — И тем более, мы ни в чём не виноваты. Мимо проезжали, и всё. Никого за это не убивают.

— Уничтожить неверных — благо, — отвечал Асфар на ломаном греческом.

— Книг не трогайте, лучше их прочтите, — убеждал Кирилл. — И небесная благодать снизойдёт на вас!

— Замолчи, шайтан! Сам сейчас книги и сожжёшь. Дайте ему кресало.

Белокурый инок трясся, челюсть его дрожала, словно в лихорадке, но монах смог проговорить:

— Ни за что! Не заставите и под страхом смерти!

— Ну, тогда получи! — и Асфар полоснул ножом по его тонкой шее.

Тот схватился за рану, чувствуя, как кровь обжигает пальцы. Закатил глаза, захрипел и рухнул. Судорога свела его тело. Он застыл, и прозрачные голубые глаза вмиг остекленели. Мелкий дождь сыпался на них, а глаза стали неподвижны и бесчувственны.

— Ну а ты? — повернулся тысяцкий к Паисию. — Подожжёшь телегу?

Хмурый монах молчал.

— На, держи кресало. Запали солому.

Инок повиновался. Чиркнул раз, чиркнул два. Глухо пояснил:

— Не горит. Намокла.

— Дай сюда! Я тебя научу, как сжигают богомерзкие сочинения. Вот смотри! — и, ругаясь, начал высекать из кресала искры. Но сырая солома в самом деле не желала воспламеняться.

На лице у Паисия вспыхнула улыбка:

— Провидение не даёт совершиться злу!

— Не сожгу — так порву! — заорал на него Асфар. — Он схватил Библию и, раскрыв, начал отдирать верхнюю обложку.

Вдруг стрела, вонзившись ему в затылок, вышла под кадыком. Тысяцкий, открыв от удивления рот, выпучив глаза и схватившись за край телеги, повернулся лицом к своему убийце. Рядом с ним, на коне, с луком и стрелами в руках, гарцевала Райхон.

— Дочка?.. Ты?! — просипел Асфар.

— Чёрта с два! — рассмеялась девушка незнакомым голосом и рванула с лица платок. Тысяцкий узнал Милонега.

— Это тебе, Асфар, за погубленного князя! — крикнул юноша.

Печенег захлебнулся кровью и осел к колесу телеги.

Инок, воспользовавшись моментом, оглушил одного из охранников, дёрнул меч из ножен и набросился на второю. Савва поскакал за третьим, кинувшимся в степь, и настиг его метко выпущенной стрелой. Лишь четвёртому удалось скрыться от возмездия. Сын волхва и Паисий тяжело дышали, стоя у телеги.

— А теперь — бежим! — улыбнулся русский, но скривился, растирая больную руку. — Скоро уже стемнеет. Нам придётся ехать всю ночь, чтобы нас не догнали. Конь здоровый, выдержит двоих.

— Бросить книги? — испугался монах. — Ни за что на свете!

— Книги, книги! — Милонег нахмурился — Нет ни хомута, ни дуги — как его выпряжешь? Ладно, постараемся... Подымай оглобли. Стянем вожжами как-нибудь. С нами крестная сила!..

Константинополь, осень 972 года

Император Константин — мальчик одиннадцати лет, с длинными тёмными волосами, завязанными в хвостик, заглянул в гимнастический зал, где второй император — Василий (на три года старше, волоокий, с квадратной челюстью) — брал уроки ближнего боя на мечах. Братья поздоровались друг с другом.

— Хочешь — сразимся? — предложил ему старший, утирая полотенцем лицо. — Ты, по-моему, месяц не брал оружие в руки.

— Хоть бы мне не видеть его вообще, — сморщил нос Константин. — Лично я, когда приду к власти, никого не намерен завоёвывать. Это очень скучно.

— Ну, конечно, делать ставки на гипподроме — много веселее! — попытался уколоть его брат. — Тот не настоящий мужчина, кто не может защитить родину и дом.

— Каждому своё. Ты работаешь руками, а я — головой.

Старший захохотал во всё горло — зло, язвительно:

— О, философ! Аристотель! Сенека! Почему бы тебе не создать собственную школу?

— Может, и создам. Будущее покажет — Младший проглотил обиду довольно мирно. — Чем смеяться, лучше бы послушал, что хочу сказать.

Тот уселся на лавку, вытянул уставшие ноги — длинные, нескладные, как у всех подростков. Меч поставил посередине, кисти сложил на его рукояти. С волосами, прилипшими ко лбу, он смотрелся слегка комично — и не лев, и не львёнок, а нечто среднее.

— Что ещё стряслось?

— Ничего пока, — отозвался брат, — если не решим, как себя вести.

— Ты о чём?

— Не о чём, а о ком. О болгарских царевнах, наших невестах.