Ей хотелось спросить Марианну – где та носит свою вину? Возможно, она тоже носила ее как ремень, стягивающий сердце и легкие. А возможно, ее вина гнездилась в желудке, переполняя его кислотой, или в голове, превращаясь в головную боль, когда шел дождь. Марианна тоже должна шататься под грузом сокрытия человеческой смерти. Она знала о прошлом Хелен, и облегчение от отсутствия необходимости притворяться было настолько сильным, что Хелен почти не беспокоило, использует ли Марианна это против нее.

Эта мысль привела Хелен в чувство; конечно же, ее беспокоило. Она глубоко вдохнула и к концу выдоха приняла деловой вид.

– Полагаю, вы здесь из-за денег.

Марианна на дюйм отшатнулась. Когда она запротестовала, Хелен заметила часы «Картье» на ее запястье. Она носила свое золото как броню.

Защитная реакция Марианны дала понять, что ее самооценка по-прежнему невысока. При всем том, что она рискнула связаться с Хелен, Марианна не могла показать ни дюйма своей уязвимости. Она явно все еще верила в «психопатию» из тех бумаг. А почему бы ей не верить? Ничто из того, что сделала Хелен за прошедшие годы, не заставило бы Марианну изменить мнение. Карикатуры в прессе – Хелен рисовали в «Таймс» в виде робота в платье – вряд ли смягчали ее образ.

Что она могла сказать, чтобы успокоить эту выросшую девушку? Они старательно обходили в разговоре причину, по которой встретились, но, возможно, если она подчеркнет их соучастие, их общую уязвимость, это покажет Марианне, что Хелен – пусть и не на ее стороне, потому что никогда не сможет забыть положение, в которое они ее поставили, – но в равной степени стремится остановить этот снежный ком, прежде чем он покатится дальше. Хелен напомнит этой девушке, как мало против них доказательств, насколько они сейчас в безопасности, если только ничего не сделают, чтобы расстроить такое положение вещей.

Она наклонилась к Марианне поближе и произнесла:

– Расследование, конечно же, проводилось. В маловероятном случае, если кто-то заговорит – для нас хорошо, что тело кремировано.

Страх в глазах Марианны на мгновение сменился чем-то более глубоким: отвращением. Что бы Хелен ни сказала, Марианна примет это за подтверждение вердикта врачей. Разочарование оказалось болезненнее, чем Хелен ожидала.

Марианна оттаяла только тогда, когда на вопрос: «Что вы собираетесь делать?» – Хелен ответила с уверенностью, что заплатит Джессу. После этого с облегчением выдохнула. Конечно же, подумала Хелен в тот момент, когда Марианна переключилась – это все, зачем она пришла сюда, все, что хотела узнать. Она не заинтересована ни в чем вроде взаимной поддержки. Они слишком далеко зашли для такого. Но что это? Марианна заерзала и наклонилась вперед, будто хотела сказать что-то важное. Это читалось по ее лицу, по обмякшему подбородку. Хелен не осмеливалась представить, какую форму может принять их альянс, но вцепилась в край своего стула так, что побелели костяшки.

Марианна упомянула о ребенке.

– Хонор – моя дочь – у нее… слушайте, мне не нравится выражение «душевное расстройство» и все пересуды, которые приходят вместе с ним, но просто – она больна и невероятно ранима. – Марианна неожиданно вытащила свой мобильный телефон и показала Хелен фотографию молодой девушки с бледно-розовыми волосами и огромными глазами, которые не хотели – не могли – смотреть в камеру. Хелен сразу же узнала эту хрупкость. Это было выражение лица Сьюзен, это были глаза Селесты. Это была та боль, которую необходимо увидеть собственными глазами, чтобы поверить в ее существование. Это было самое яркое напоминание о Паулине. – Она такой человек, о котором нужно заботиться. Она необыкновенный человек, она живет настолько глубокой жизнью, что все причиняет ей боль, это словно занозы в ее пальцах и битое стекло в ногах. И если все откроется – даже случайно, если полиция придет за мной и она узнает… Хонор уже лежала в больнице, она пыталась…

Хелен не требовалось слышать ничего больше. Все подробности, в которых она нуждалась, были каплями на полу прачечной. Что-то поднималось в ней, повышая давление неизбежно и нежелательно, как рвота, – но только где-то в середине ее головы, в глазницах. Она тайком проверила свое отражение в ноже и с облегчением увидела там все те же спокойные черты владеющей собой женщины.

– Знаете, это было непросто для меня – прийти сюда сегодня, – говорила Марианна. – Но я готова сделать все, что угодно, лишь бы защитить Хонор от этого. Как мать, вы знаете, что это такое.

Носовые пазухи Хелен разрывались от давления. Она не знала. Она знала, как быть сильной ради своего ребенка, однако – и это сейчас ее поразило – способность быть слабой из любви находилась за гранью ее опыта, за пределами ее возможностей. Марианна Теккерей преодолела удручающие начальные условия своей жизни, чтобы привносить стабильность в жизнь нестабильной молодой девушки. Она притянула дочь к себе ближе для защиты, тогда как Хелен, напротив, оттолкнула Дэмиана. Каково это – любить ребенка таким образом? Странное чувство усилилось достаточно, чтобы быть признанным, несмотря на его шестидесятилетнее отсутствие. Ком в горле, жар в носу, крошечные мускулы в глазах, с пощипыванием возвращающиеся к жизни.

Звонок к голосованию должен был прозвенеть в любую минуту. Почему он не звонит, почему эта чертова штуковина не дает повода прервать их короткую встречу? Марианна пыталась извиняться сейчас, взывая перед Хелен к обстоятельствам своего детства. Ей было голодно, сказала она, ей было холодно. Хелен чувствовала, как рушится ее защита.

Звонок наконец прозвенел. Хелен поднялась, и Марианна следом. Скажи что-нибудь, кричала Хелен про себя, скажи все, что позволит этой женщине понять, что ты на ее стороне и будешь стараться вместе с ней сохранить эту тайну. Разве не она единственный человек в мире, перед которым ты можешь быть сама собой?

– Все будет в порядке? – спросила Марианна. Ее губы скривились, она отчаянно нуждалась в успокоении. Но ответить было невозможно; Хелен знала, что все, что выходит за рамки банальных фраз, выше ее сил.

– Спасибо, что уделили мне время, доктор Теккерей. – Она мобилизовала каждый мускул своего тела, чтобы перекрыть слезные протоки.

Когда звонок прозвенел во второй раз, Хелен его проигнорировала. Вернуться в Палату было так же невозможно, как спуститься вниз по Биг-Бену. Она проковыляла в ванную, отделанную деревом и ситцем, и задвинула за собой щеколду. И в кабинке слезы наконец вышли наружу – глубокие противные всхлипы, замаскированные лязгом и свистом старого водопровода и грохотом инженерных работ на улице. Она рухнула на сиденье, прижавшись позвоночником к трубе бачка. Хелен плакала о Марианне, которая не хотела всей этой грязи еще больше, чем она сама. Она плакала о Джулии Соломон, об Адаме и их сыне. Она плакала о Паулине, о Норме, о Сьюзен и Селесте. В эту вереницу лиц вдруг ворвалась и Эжени, склонив голову набок, приглаживая ей волосы и спрашивая – не применил ли мужчина к ней насилие. Хелен засунула себе пальцы в рот, склонившись над чашей, как будто ее могло вырвать этими воспоминаниями, но слезы лишь хлынули еще сильнее, заливая воротник.