Жильцы мешков-пузырей пялились на меня дикими немигающими глазами и безостановочно гудели в нос. "Н-н-н-ууу!… Н-н-н-н-н-уу…" Будто лоботрясы-старшеклассники, от безделья доводящие "училку".

Пока я изучал "лейденскую банку" и сопутствующее оборудование, пока слушал, тихо ярясь, гундосый хор людей-мешков, возня в коридоре почти прекратилась.

В камере опять появился Рваный рот. Он осторожно толкал перед собой инвалидное кресло, в котором покоился Гойда. Было тесно. Кресло между ванной и чередой "лейденских банок" проходило впритирку. Когда локоть Гойды касался людей-мешков, профессор кисло морщился.

Руки Гойды были пристёгнуты к подлокотникам, из рукавов пиджака выставлялись прозрачные трубочки, но на этом сходство его с "лейденской банкой" заканчивалось. Мешок отсутствовал, пластырь на рту тоже, ноги стояли на подставочке. Впрочем, были пристёгнуты и они. Голову профессора покрывала воронка. Родная сестра той, что я с тайной дрожью отвращения считал предназначенной себе. Воронка сидела на Гойде глубоко, натянутая почти до бровей, но в то же время залихватски, чуть набекрень; ремни перекрещивались под подбородком. Головастики-присоски покрывали всё лицо профессора — уже без бородёнки и усов, чисто выбритое и ставшее оттого похожим на резиновую маску. Проводки убегали также ему за уши. Сергей Сигизмундович выглядел шаржированным эскизом к "Волшебнику изумрудного города". Патентованная Баба Яга — Милляр в роли Железного дровосека, только что вытащенного из болота и облепленного пиявками.

Сдержать глумливую ухмылку не удалось. Да я и не собирался, конечно.

— Вот так фокус!… Явление шестое. Те же и голова профессора Доуэля. Салют стратегический! — в некотором недоумении (а как же обещание мистических девяти дней? псу под хвост?) поприветствовал я его, продолжая откровенно лыбиться.

— Позвольте? — сказал Гойда столь же недоумённо и чуть-чуть громче и визгливей, чем обычно. Улыбка моя и упоминание головы Доуэля, по всему видать, его задели. — Что значит стратегический?

— Значит, большего масштаба, нежели заурядный, — пояснил я терпеливо. — Я мог бы вам сказать просто «салют» ради отговорки, мог "салют тактический" — если бы был не слишком рад, а сказал…

— А, понимаю, — перебил Гойда. — Мужественно острите. Не теряете присутствия духа. Горд за вас. Завидую вам. А я вот, знаете ли, волнуюсь. И даже весьма. Видите, как дело повернулось? Придётся нам завершать эксперимент, не дожидаясь девятого дня, в лихорадочном темпе. Пришла беда, понимаете, откуда не ждали, кхе-ххе… Впрочем, не пытайте, я даже не стану сейчас говорить, что произошло. Тем более, лично для вас это не имеет никакого значения. Итак, поспешим. Ну, с Бо… а-а, э-э… удачи! Приступайте, милейший, — поощрительно кивнул он Рваному рту.

Рваный рот только того и ждал. Он звучно гикнул, из коридора, хлюпая сапогами, прирысил напарник и подал Рваному рту зловеще сияющий медицинской нержавеющей сталью шприц-пистолет. Себе он оставил ручную машинку для стрижки волос. Я мог побиться об заклад, у него и бритва была припасена, у парикмахера хренова. Чтобы обкорнать, значит, Ф. Капралова при случае "под колено".

Рваный рот, выбрав наиболее удобный путь для нападения, забрался в ванну и опасливо, по сантиметру двинулся ко мне, держа шприц в вытянутой руке.

Я, следует признать, немного ошалел, но и рассвирепел. Я понял, что шутки — всё, кончились. Пришла пора сражаться. Насмерть. Мне не было дела, чем руководствуются эти люди — действительно благом человечества или просто своим научным помешательством.

Я знал — меня собираются насиловать. Тело моё. Душу.

Только — вот им!… Отсосут!…

Я вскочил — весь в алых пятнах, зубы скрежещут и губы дрожат. Сделал зверское лицо и рявкнул Рваному рту: "Подойдешь — убью!"

Тот замер на мгновение, но, подбадриваемый Гойдой и напарником, двинулся дальше. Я изо всей силы дёрнул рукой — коротко, сверху вниз, снизу вверх, — выбить шприц. Рваный рот довольно ловко увернулся, снова сунулся. Ткнул кургузым стволом, щелкнул спуском. Игла клюнула вхолостую, но… я чуть-чуть запаниковал. Свобода маневра у противника была не в пример обширней, а у меня — у меня имелось множество "мертвых зон". Стоит Рваному рту определить хоть одну, и — адье, Капрал, пакуй вещички!

Дуэль захватила, кажется, не только дуэлянтов, но и наблюдателей и даже людей-мешков. Напарник Рваного рта подбадривал его, азартно топал ногой — так, что вовсю летели брызги. Гойда то давал ему советы срывающимся голосом, то принимался увещевать меня прекратить, — "чёрт вас раздери совсем!" — ненужное сопротивление. Люди-мешки гудели громче и не столь монотонно, как прежде, а в ритм выпадам Рваного рта.

И он попал. Всё-таки он попал. Вскользь, прорвав иглой кожу на боку, но попал. Зрители возликовали, Рваный рот скорей отпрыгнул, а я мигом почувствовал дурноту. Будто потерял пару литров крови зараз. Со мной такое случалось в прошлом, и я отлично знаю, каково это.

Руки мои упали. Голова моталась, не желая принять фиксированное положение, и, наконец, бессильно повисла. Я медленно оседал. Мне стало душно, но зябко и — темно. Я видел лишь небольшой участок залитого водой пола. Возле колеса каталки крутилась кверху днищем полуразмокшая бумажная лодочка, последняя из моей Великой Армады. Титульный лист, огрызки слов."…ХА ПАДАЛ…" Падал! Кто? Я. Я падал. Лодочка крутилась.

Кверху днищем…

Лодочка…

Кверху днищем…

Крутилась…

Лодочку понесло. Её было необходимо догнать. Иначе кто-то погибнет. Кто-то утонет. Кто-то бесценный. Почему я не могу плыть? Почему не могу грести? Почему? Кто вцепился мне в руки?… Я подался вперёд всем телом, всхлипнул-вскрикнул и рванулся — так, что зашумело в ушах от боли, а из глаз брызнули едкие слёзы. С тугим колокольным звоном лопнула цепь.

Плыть было не нужно. Никуда. Приплыли.

Первым ударом я опрокинул Рваного рта, обезоружил. Тот так и не успел покинуть ванны, закрывал кран (добрался-таки, аккуратист!) — и сейчас его литые сапоги торчали из неё вверх двумя мокрыми самоварными трубами. Перепрыгнув Гойду (он, коротко вякнув, опрокинулся вместе с креслом), я достал второго экспериментатора, панически буксующего в загромождённом "лейденской банкой" проходе, сгрёб его за шкирку. Куда, соколик? Тебя не отпускали. Заткнул ему ладонью пасть, легонько двинул под рёбра, по печени, чтобы не трепыхался. Всадил в вялый окорок прямо сквозь одежду порцию отравы из трофейного шприца. Зашвырнул в ванну к Рваному рту; тут же сделал инъекцию и ему. По-настоящему, с погружением иглы на полную длину в мягкие ткани, а не так, как он — мне, пакостник мелкий: вскользь и навылет.

Первая нервная взвинченность прошла, осталась расчётливая боевая злость. Да, могу теперь признаться, вредоносное зелье из шприца вовсе не попадало в мой организм. Потемнение в глазах? С шестидневной голодухи и не то бывает. Сползание на пол объяснялось ещё проще — маленькой актёрской игрой. А до цепи — так что та цепь, когда мне пообещали шкуру спустить и стачать из неё шапку? Пускай вырядну шапку, пускай царску даже… А вы спросите соболей-горностаев, что им милее — государь императорский венец да королевскую мантию мехом своим бесценным, хвостиком своим единственным украшать или по тайге-тундре шмыгать, вострыми зубками горлышки трепещущие пичужкам перекусывать? Вот то-то и оно… А вы — цепи… Да тьфу на них и растереть! Тьфу — не более.