— Даже князья уехали, — прибавил другой.

Затем они остановились у ворот замка, из которых робко выступил им навстречу бледный, дрожащий, немолодой уже мужчина.

— А откуда Господь Бог ведёт?

— Из Кракова.

— Хо! А там здорово?

— Везде, слава Богу, кроме Вильна.

— Страшная катастрофа, — отвечал привратник, — я с трудом пережил эту катастрофу. Какая жизнь, какая жизнь!

— И Бог вас уберёг?

— Чудом! Чудом! А что глаза мои видели, этого ни один язык не опишет.

Путники остановились.

— Вы, наверное, видели только то, что и мы видели на улицах.

— А! Это только остатки! — со вздохом сказал привратник. — С верхушки ворот, дрожа, ежеминутно опасаясь нападения, скрываясь от глаз, несколько месяцев, а мне кажется, что несколько веков, я глядел на этот неописуемый кошмар.

— Чем же вы жили?

— Небольшим количество сухарей, капелькой воды, которую по несколько недель сменить было нельзя. Потому что как выйти? Растерзали бы! А потом зараза! Казалось, что это не люди, а дикие звери, забывшие Бога, себя, смерть! Не было семьи, не было дружбы, только голод. Один ангел в чёрном облачении на тысячу дьяволов.

— Что за ангел? — спросил юноша.

— Ксендз нового ордена! Он ходил с водой, с хлебом и Божьим телом от группы к группе. А часто его хватали, разрывали, переворачивали, били; часто из-за сухой буханки сражались целые сотни людей, бегая друг за другом с криком по улицам. С верхушки моей башни я с дрожью смотрел на это; мне казалось, что не смогу пережить это зрелище. А теперь, когда это, слава Богу, кончилось, ещё, когда усну, слышу эти крики простолюдинов, вижу эти зарева пожаров. Такое воспоминание на старую голову — тяжкое бремя, — прибавил он, вздыхая, — можно свихнуться.

Путники поехали дальше, но привратник спросил их:

— А его величество король?

— Он был в Тыкоцыне, теперь в Книшине.

— Здоров?

— Как всегда.

— Да хранит его Бог. Куда вы едете?

— На Антокол.

— К кому? Там так же пусто, как тут.

— Воевода Наревский Сапега прибыл в свой дворец и занял его.

— Уже? В самом деле отважный!

— А в замке никого?

— О! Было нас достаточно, но одни умерли, другие сошли с ума и сбежали от страха, теперь постепенно приезжают, потом будут хвалиться, что удержали плац. А, — сказал старый замковый привратник, — легче выдержать в битве, чем в таком кипятке. Всё-таки, слава Богу, людские лица уже показываются!

Сказав это, он вошёл назад, увидев, что путники отдаляются. Те поехали дальше по берегу Вилии к Антоколу. На Лебяжьем острове не было лебедей Августа, голодные их расхватали, в Зверинце на Вершупке забили всех зверей; всюду следы прохождения этого чумного потока, недогоревшие огни, покинутые лежанки, белые кости. Околица был опустевшей, как после жестокой войны.

Сарайчик с крестиком на крыше, в котором разместился старинный костёл Св. Петра, всё-таки пощадили, как святое место, дом священника был заперт, потому что пробощ выехал в Германию.

В деревьях за костёлом и домом священника наши путники увидели кирпичный дом воеводы Подласского Фридриха Сапеги. Но прежде чем они его достигли, они остановились напротив костёла и старший сказал юноше:

— Вы знаете, почему мы вас вывели из Кракова и верите наконец, что пан Чурили и мы, действующие с ним заодно, не пособники врага, а ваши защитники?

— Да, я знаю, верю, благодарю, — ответил Стась Соломерецкий (ибо это был он), — но скажите мне, прошу, почему мать моя об этом не знает, почему это не по её воле, почему даже написать…

— Ваша светлость, — ответил старший, — в страхе за вас мать готова была отказаться от всего ради спасения. Если бы она знала, где вы, страх мог бы её заставить открыть тайну. Лучше, чтобы, поплакав мгновение, она могла позже порадоваться безопасности.

Это сделали для неё, равно как и для вас. Вы видите, что в таком случае тайна обязательна, это тайна даже на дворе Сапеги.

— Но сам воевода?

— Сам воевода обо всём должен знать, — прибавил старший, — это безусловно, но никто больше. Будете носить чужое имя, незнакомое, и здесь, кажется, Соломерецкий не сможет вас найти, и если бы нашёл, вас покроет сильная опека.

— Но захочет ли?

— У нас есть сильные рекомендательные письма. Тем временем отправленные в Рим просьбы успеют вернуться решёнными, а вы здесь при знаменитом муже, который пером и саблей служил родине, научитесь рыцарскому ремеслу.

— Едем, — сказал другой.

— Помните, — добросил старший, — тайна для всех, одно не выдаст вас и может навлечь новые беспокойства, новые опасности.

А здесь вы не найдёте, кто бы вас так эффективно защитил.

IV

Сапеги

Хотя обычно Литву и Польшу уже в XVI веке представляют почти одним целым, что касается традиций, языка, внешнего вида и внутреннего устройства государства, моральное слияние этой провинции с Польшей, после стольких уний, не было ещё завершено, как позже, и много совсем разного отделяло Польский край от Литвы.

Литва была ещё очень дикой; несмотря на три минувших века, обычаи были очень суровые, роскошь только сейчас начала появляться, и то только в усадьбах магнатов, которых королевский двор учил роскоши. Радзивиллы, возгордившись сближением с королевским домом, княжескими титулами и бесчисленными милостями Августа, первые дали пример роскоши. Но сначала никто не мог и не хотел подражать. Панские состояния в Литве и здесь были более редкими; даже князья Ягеллонской крови, потомство Ольгерда не имели обширных владений. Также ещё не почувствовали так глубоко необходимости в роскоши.

Шляхта жила совсем просто, скромно, бедно и почти наполовину дико; Литву покрывали по большей части деревянные постройки, её сёла, состоящие из низких и дымных хат, примыкающие к лесу, скрывали бедный, работящий, притесняемый люд. Удобств жизни не ценили, страна обеспечивала свои потребности, а только соседние города и более богатые люди покупали иностранные изделия. Крестьянин одевался в сукно, кожух, полотно, обувь своей работы; в его телеге не было ничего железного.

Небогатый шляхтич мало отличался от крестьянина; его жена и дочка ходили в домашних тканях, он сам одевался в местное сукно, одевал пояс домашней фабрики; ел то, что рождала земля, пил мёд своих пчёл и пиво собственного вара. Вёл жизнь уединённую, тихую, работящую и наполовину дикую.

По правде говоря, эта одинокая жизнь порождала множество пересудов, много неудобств, но также изобиловала добродетелями, свойственными простоте и уединению. Гостеприимство, большая открытость, мужество, развитое от постоянного противостояния с природой и людьми, отличали литвина. Он говорил неизысканно, знал не много, и то, что привил отец, чему научил опыт; но для чужих и