же самое равнодушие и бездеятельность. Э! Тысяча чертей! Он от всего стал изнеженным, женоподобным. А жаль, жаль, потому что сердце золотое! Только итальянцы его испортили.

Каштелян вздохнул.

— И не одного его, — сказал он, — а, по-видимому, многих, но, дай Бог, ненадолго и не на всех пустили яд в обычаи. Кто бы сегодня узнал польский и литовский народ, который стыдился раньше сделать скрытно то, чем сейчас хвалится в глазах света. Но раз чума прекратилась, король должен бы вернуться.

— В Тыкоцине чума его догнала, он выехал в Книшин. Бог знает.

— Гижанка с ним?

— И она и её приспешники, Мнишковская кучка. А пишут, что господа сенаторы и другие доступа не имеют, что вывозят и вывозят большие сокровища.

— Об этом нужно думать сенаторам, раз король не думает.

— Это его.

— Но использование от этих честных сборов недостойное.

Оба вздохнули и задумались.

Затем вошёл старший придворный воеводы и объявил о приезде каких-то незнакомых людей, которые хотели увидеться с паном воеводой наедине.

— Позвать их сюда, — сказал воевода, — у меня нет тайн от пана брата.

— Но у них они могут быть, — ответил каштелян, вставая и желая выйти.

Воевода его не пустил.

Станислав Соломерецкий со старшим товарищем по путешествию вошли в комнату, низко поклонились и подали Сапеге свои письма. Они посмотрели на слугу, который стоял у порога, потом друг на друга, а воевода приказал позвать кого-нибудь прочитать письма.

— С милостивого позволения, — сказал товарищ князя, — если бы вы сами соизволили просмотреть эти письма… и в этой есть причина…

Воевода разорвал верёвки и, приблизившись к окну, начал читать.

Царило глубокое молчание. Прочитав и, вероятно, не желая иметь тайн от каштеляна, воевода подал ему открытое письмо, а сам подошёл к Соломерецкому.

— Приветствую вас, — сказал он, — принимаю у себя с открытым сердцем и прошу остаться. Наверное, после Фирлеевской усадьбы вам будет не по вкусу литовская дичь, как её там в Польше называют.

— Я очень мало был у пана воеводы, — сказал Соломерецкий, — а моя прошлая жизнь…

— Частично мы уже это знаем, — прервал воевода, — вы испытали беду. Она никогда человеку не навредит. Он в ней твердеет, как закалённое железо в воде, он проходит испытание, как золото в огне.

— И учит не доверять судьбе, — прибавил каштелян. — Я тоже изгнанник и немало страдал, а никогда на это не жаловался. А напротив.

— И я не жалуюсь, — тихо добросил Соломерецкий, — это меня мучает только из-за матери.

— Благочестивого ребёнка благословит Бог.

— Какое имя будешь носить? — спросил воевода. — Потому что вижу, что собственного не можешь носить.

— Как вам кажется, пане воевода?

Старик подумал, гладя бороду, и ответил:

— Всё едино, выбирай.

— В бытность краковским жаком меня звали Мацком Сковронком.

— Тогда по крайней мере Сковронский!

— Пусть будет, как вам нравится, пане воевода.

— Позовите мне Грыду!

Сапега хлопнул в ладоши.

Через мгновение тот вошёл. Был это человек почти гигантского роста, плечистый, сильный, уже сидеющий, румяный, с коротко постриженными волосами, без бороды, с огромными усами. Одетый в облегающий лосиный кафтан и серый контуш, длинные чёрные сапоги, за поясом нож, лисья шапка в руке с бархатным верхом.

Грыда был старшим маршалком над двором воеводы.

— Это пан Сковронский, мне очень рекомендованный, — сказал Сапега, — беру его на свой двор, будете усердно за ним присматривать.

— Присмотрю, — сказал Грыда, сурово поглядывая на юношу.

— Только мягко, Грыда, потому что, как видно по лицу, он немного изнежен.

— Ну! Ну! Мы его тут, ясно пан, закалим; станет мужественным и пройдёт эта его бледность.

Воевода усмехнулся.

— Мягко, Грида.

— Раз пан воевода приказывает…

— Единственный ребёнок мне очень рекомендован.

— С этим я вас не поздравляю, — грубовато отрезал маршалек. — С единственным ребёнком, это известно, пане воевода…

— Но не в ваших руках.

— А всё-таки, я не дал бы так вырасти.

Станислав слегка побледнел, но, обратив мягкий взгляд на маршалка, несмотря на его позу и угрозы, он легко заметил, что тот не так был страшен, как хотел казаться.

Снабдив Соломерецкого деньгами, одеждой, и рекомендовав от себя маршалку, его попутчики, почти в тот же день, не повидавшись с ним, уехали. Итак, он снова остался один среди чужих и новых личностей. Однако этот мир молодёжи очень отличался о тех двух, которые он увидел и узнал раньше.

Двор Сапеги прежде всего военного духа и занятий, состоял из придворных, приготовленных для рыцарского ремесла. Что у пана Фирлея было только отдохновением и, так сказать, развлечением, то тут занимало всё время и считалось целью. Чуть свет, начинали день с молитвы, воевода, уже католик, держал при себе капеллана и ежедневно со всем своим двором слушал мессы в своей домашней или дорожной часовне.

После весьма скромного завтрака, который, как и обед, составляли простые народные яства, поданные в изрядном количестве, все пошли упражняться. Одни соревновались на лошадях, другие бились на саблях, другие стреляли по щитам из луков и ружей; не считая тех, которых посылали куда-нибудь, по какому-нибудь делу, с письмом и т. п. Обед, предваряемый молитвой, продолжался недолго; после него повторялись утренние занятия, ужин, снова молитва, и то в то время, когда в костёлах звонят на Ангела Господня; так заканчивался день.

Все ложились спать рано. Там не знали, что такое кости, что такое игра, песня и другое развлечение, кроме рыцарского. Ничего изнеживающего и смягчающего в обычаях двора не было; женщины были удалены и полностью изолированы.

Грыда управлял двором воеводы. Каким был огромным, широкоплечим, с суровыми словами, таким был слабым и мягким человеком. Не то чтобы ему не хватало храбрости, потому что этой дал доказательства не на одном поле брани, но легко позволял себя убедить, легко смягчался.

А так как в его глазах ничего не могло быть позорней, как эта скрытая доброта и мягкость, Грыда строил из себя грубияна и злюку. Он будто бы беспристанно гневался, сердился, угрожал, хмурился и ругался. Придворные, которые его знали, даже часто злоупотребляли доказанным терпением, дразня достойного литвина, поскольку совсем его не боялись. Новым людям маршалек мог показаться адским злюкой и неудержимым преследователем, потому что на словах действительно был таким, но никогда на деле.

Именно таким он показался Соломерецкому, который, слыша, как ему напоминали о мягкости, представлял, что попал в руки безжалостного палача. Товарищи умысленно поддерживали его в этом заблуждении, делая вид, что боятся, а Грыда снова постоянно ему угрожал, узнав, что он единственный ребёнок, и радуясь впечатлению, какое произвёл на Станислава.

Для корреспонденции на дворе воеводы был только один клирик, который исполнял обязанности капеллана; никакой