другой главе спор классиков с романтиками описывается как семейный эпизод: Францишек Моравский, братья Козьмяны, Людвик Осинский, потом Юзеф Моравский, наставник «прекрасной Констанции Лубеньской», и пребывание Мицкевича в их усадьбах в 1830 году. Моравский даже доказывает, что «Пан Тадеуш» пропитан не только литовским, но и великопольским духом.

Даниэль Галеви как-то рассказывал мне, что во время работы над «La République des Ducs» и «La fin des notables»[351] по материалам множества альбомов, куда его отец годами вклеивал интересовавшие его в те годы статьи или политические карикатуры, ему казалось, что не он, а давно покойный отец водит пером. Когда Моравский пишет о тех временах, у читателя складывается впечатление, что пером водят его деды – настолько стиль Моравского близок другим воспоминаниям XIX века, близок и при этом самобытен. По ритму он напоминает мне и французские мемуары девятнадцатого столетия. Я нарочно прочел вслух «Souvenirs d'enfance et de jeunesse»[352] Ренана, а сразу после – пару глав Моравского. Меня поразило сходство стиля, родство не только формы, но даже мировоззрения, даже некоторых эпизодов. Рассказ об отшельнике, укрытом епанчой на подстилке из листьев и мха юрковского леса, единственным сокровищем в доме которого было собрание сочинений Вольтера, мог бы в дополненной версии войти в книгу Ренана рядом с его «Bonhomme système»[353].

Россия

Возвращаясь к нам, кресовым полякам: еще одним фактором, отделявшим нас от Великой Польши, было соседство с русским миром. Влияние России, борьба с ней или стыдливо скрываемый симбиоз, другие культурные центры притяжения.

Здесь опять мой личный опыт слишком ярок, чтобы быть типичным, но, возможно, и он пояснит то, что я хочу выразить.

Учеба в Петербурге, первые сильные литературные впечатления, выходящие за пределы литературы, – Толстой, Достоевский (а вовсе не Мицкевич и Словацкий), потом революция и магия ее универсализма, даже быть против нее – все это сформировало во мне комплекс неполноценности поляка. С борьбой за независимость Польши, с ее героической стороной я столкнулся только в армии – в детстве и ранней молодости она доходила до меня в поэтизированной, подслащенной форме – моя семья была очень далека от глубоких течений польской мысли. В тени Толстого, Достоевского, затем революции Польша отдавала какой-то провинциальностью по сравнению с титанической, жестокой, радикальной и гениальной Россией.

Только в 1919 году я нашел «Легенду Молодой Польши» на столике в коридоре перед кабинетом дантиста в Кракове. Первые прочитанные тогда страницы подействовали на меня буквально как молния. Яростные нападки Бжозовского на польскую поланецщину, на кровавых рейтанов[354], использовавшихся для защиты набитых польских кладовых, нападки на безопасную, сытую, сентиментально-патриотическую Польшу, на Сенкевича – я открыл другую Польшу, которой совсем не знал: левые силы, другое обличье Мицкевича, в нескольких фразах Бжозовского я вдруг почувствовал, что это и есть моя Польша – я влюбился в нее и понял, что мой комплекс неполноценности по отношению к России – лишь следствие той поланецщины, моей и моего мирка.

Следующим открытием после Бжозовского стали речи Пилсудского в 1920 году; в каждой было что-то, сказанное как будто именно мне, его фразы из частных бесед, передаваемые из уст в уста, формировали мое сознание. («Польша – как колтун, ее сначала нужно как следует расчесать, чтобы каждый волос был отдельно, и тогда можно будет заплести косу».) Его взгляды, его упорная борьба за Польшу, родину дружных народов, а не народа, даже его яркий литовский акцент – все утверждало меня в польской универсальной идее, потенциально по-иному и лучше универсальной, чем Россия с ее жестокой революцией и тоталитаризмом.

Для Моравского, судя по «Другому берегу», Бжозовского не существовало, и, вероятно, в нем не было необходимости. Его польская традиция, более полная, более преемственная, более западная, не требовала такого беспощадного пересмотра ценностей, не располагала к бунту. Пилсудский был для него фигурой великой, но чуждой по стилю, а Дмовский[355], тоже коренной поляк, несмотря на разницу во взглядах, был, вероятно, психологически понятнее.

Страстный поток «Легенды», памфлет Бжозовского на впавшую в детство Польшу, выступления Пилсудского вплоть до речи в Малиновом зале, когда некоторым слушателям казалось, что говорит сумасшедший, его брутальные интервью до 1926 года – что общего все это может иметь со стилем, почерком Моравского, сдержанным, избегающим перехода на личности, пользующимся аллюзиями, критикующим всегда осторожно и гораздо охотнее выбирающим похвалу.

«Крик нашего поколения»

Как же часто течения, оплодотворяющие одну и ту же эпоху, проходят параллельно, почти не соприкасаясь, а иногда и не зная друг о друге, – думал я, читая главы книги, посвященные скамандритам и «Скамандру», этот прекрасный гимн поэтам.

«Крик ваш был криком нашего поколения», – пишет Моравский о скамандритах и вспоминает молодого поэта, который сегодня, выводя свою генеалогию от Мицкевича и «Квадриги», при упоминании «Скамандра» отряхивается, как мокрый пес. «Так, с годами, – замечает Моравский, – меняются моды, вкусы и пристрастия». Только ли в моде дело, зависящей от поколения? В поколении Моравского, к которому принадлежу я, нас, противников «Скамандра», было немало.

Я вовсе не хочу рассуждать, кто лучше. Никто не станет спорить, что «Скамандр» дал Польше нескольких оригинальных поэтов – прежде всего Тувима. Но откуда в нашем, моем и Моравского, поколении родилась такая активная оппозиция скамандритам? Я снова скажу о себе, примере радикальном, а значит, нетипичном. С поэзией «Скамандра» я столкнулся впервые в 1919 году. Только что вернувшись из России, я все еще был полон того мира. Первым скамандритом, с которым я познакомился, был Ярослав Ивашкевич. Его тогда уже высокую поэтическую культуру, его литературные произведения, от стихов до «Зенобии Пальмуры», я отвергал скопом. Я чувствовал в этом какое-то ненавистное мне эстетство, какое-то искусство ради искусства, не понимая и не желая понимать его. Я оставался глух к подлинным достоинствам Ярослава Ивашкевича, к его новаторству в польской литературе, которое так ценил Жеромский. Не только Блок или Маяковский, но и Зинаида Гиппиус были мне во сто крат ближе. Здесь сыграло свою роль полное незнание поэтических направлений Запада, Ивашкевичу уже хорошо известных, и очень плохое знание польской поэзии. Тем не менее мое враждебное отношение тогда имело более веские причины. Хорошо зная многих скамандритов, я никогда не слышал в них крика своего поколения, не принимал их всерьез, кроме Тувима. Тувим, пара новелл Ивашкевича, «Воробьи на крыше» и «Весна и вино», взрывная юношеская радость Вежиньского – вот, пожалуй, и все, что осталось у меня в памяти от поэзии и прозы «Скамандра».

«Невозможная»