Парень ожидал, что за Мкадом на них обрушится зловонный туман, от которого щиплет в глазах и разъедает ноздри, шум, гул, гам, бесстыдные мигающие разноцветные огни, зовущие в пучину порока и тенета морального разложения, как обещали старые эльфийские глянцевые журналы. К вящему разочарованию, Жёлудь ничего такого не обнаружил. Широченная, мощённая булыжником дорога под названием Можайское шоссе была застроена, как всякое предместье, бараками, амбарами, складами, лесопилками и разными другими полезными зданиями, только в невиданных доселе масштабах. Лазутчики всё шли и шли, а пакгаузы тянулись и тянулись. Телеги и крытые возы выкатывали с постоялых дворов и в два ряда двигались за Мкад, а навстречу ехали гружёные, заворачивали в проулки, разгружались у складов. Шума и гама постепенно прибавлялось, а ведь день только начался!

— Это ж сколько всего город жрёт! — вырвалось у Жёлудя.

— Москва всегда в три горла хавала, — то ли с одобрением, то ли с завистью заметил Филипп. — До Пиндеца круче было. Всё, что производилось в стране, везли сюда и уже из Москвы распределяли, кому послать соловьиные язычки в желе, а кому хрен без соли. Соответственно, оседало здесь тоже нехило, потому что невозможно держать во рту мёд и не проглотить. На мёд отовсюду слетались, из-за чего Москва ещё больше росла и ещё больше хавала.

— Но так без конца не могло продолжаться! — возмутился Жёлудь.

— Незадолго перед Пиндецом Москву прорвало. Нарыв лопнул в самом ненадёжном месте, там, где был срач и грязь и Южное Бутово. Гной потёк вниз, его оттягивал инновационный центр Сколково, а причина одна — безблагодатность! Город внезапно разросся. Туда переселились чиновники, и если бы не очистительный огонь Большого Пиндеца, страшно представить, каких размеров достигла бы сейчас Москва.

— А куда чиновники делись?

— После БП мужики подняли их на вилы, — сухо сказал Щавель. — Выжили только те, кто укрылся в особых убежищах. С тех пор повелась среди москвичей поговорка, что за Мкадом жизни нет.

Склады уступили место рабочей слободе. Лавки, базарчики, мелкие мастерские только начинали работу. Бараки перемежались полукаменными купеческими домами. Затем потянулась длинная стена из мрачного красного кирпича, за которой высились закопченные трубы и корпуса цехов. За заводом бараки фабричных рабочих сделались двухэтажными, лавки стали крупнее, а мостовая глаже.

— Эвона, какая шняга, — указал пальцем Филипп.

Действительно, впереди по левой стороне возвышался из-за крыш боевой треножник. Исходил струёй пара, котлы были раскочегарены, в щупальцах зажата коробка теплового луча. Позади, как откляченная задница, свисала клетка для задержанных. Велика сила Статора!

— Дежурный треножник, — заметил Щавель и сделал вывод: — Пасётся там, где самая криминогенная зона, то есть главное торжище. Значит, нам туда дорога.

Два часа занял путь от Мкада до Горбушки. Шли, ориентируясь на треножник, и верно шли, потому что всё краше становились дома — надёжный признак нарастающего оборота денежных средств. Сгинули деревянные бараки, полукаменные дома сделались редки, заборы с садиками исчезли, а когда свернули с Кутузовского на Минскую, так и вовсе обступили дорогу белокаменные жилые массивы, кои возводят купцы для сдачи апартаментов разным понаехавшим. Уличное движение изменилось под стать району. Среди ехавших на рынок телег встречались пролётки, чисто выбритые мужики в опрятных кафтанах катили тележки с изделиями рук своих, товаром скобяным, шитьём и выпечкой. Встречались даже манагеры в костюмах и галстуках, и никто не шарахался от них — Москва! Жёлудь беспрестанно озирался, но, к счастью своему, хипстеров со смертоносными мыльницами не приметил, а может, проворонил — поди, толпы вокруг разных людей и мутантов, тысячи их.

Вплотную к рынку подступали доходные дома вельми трущобного вида. Облупившиеся фасады были залеплены вывесками пивнух, скупок, портняжных и обувных мастерских, цирюльников и тому подобной сферы услуг. Остановились под модным баннером «Парикнахер из Парижа миньон Гоша Куафёр. Стрижка, завивка, маникюр, педикюр, отбеливание ануса», смотрели, как вливается народ в клоаку свободного рынка. Перед ними, огороженный крытой галереей с лавками и лавчонками, раскинул торговые ряды подлинно народный рынок. Наружные жалюзи были подняты, навесы трепыхались на утреннем ветру.

— Это они все чего-то продают? — вырвалось у Жёлудя.

— Внутри ещё больше, — сказал Филипп, который и сам был поражён зрелищем.

Велика и неохватна взглядом была Горбушка. Семь ворот впускали и выпускали несметное количество клиентов.

— Пошли, — сказал Щавель.

Стража взяла за вход грош, вместо пропуска поставила на правую руку чернильный штамп с цифровой подписью «666».

— Эффективно тут. — Филипп с досадой разглядывал кривой оттиск. — Впервые встречаю рынок, на который пускают за деньги.

— Добро пожаловать в Москву, — сказал Щавель.

— А у этого почему число на лбу? — обратил внимание Жёлудь на встречного мужичка.

— Наверное, продавать не может, пока не заплатил за место. Тех, у кого постоянной точки нет, помечают таким вот образом.

— Организация! — выплюнул бард.

Изнутри Горбушка была застроена двухэтажными лавками, внизу торговали, наверху держали склад. Здесь были свои улицы, очень широкие, чтобы не только покупатели могли протолкнуться, но и стоять продавцы со всякой мелочевкой. Имелись свои проспекты, крест-накрест рассекавшие рынок. Была площадь с фонтаном на паровом ходу — рядом дымила котельная и стучала машина. Посреди выложенной гранитом лохани раскорячился на буром постаменте бронзовый Квазимодо с рындой, маскот Горбушки, из чересел которого текла вода.

— Тут тока за мошну держись. — Филипп пробирался через толпу, выискивая подходящий ряд.

Сапоги, тряпьё, корзины, бочки. Наконец, добрались до сектора дрэка, приютившегося на самых задворках, дальше был ряд помойных лантухов и прочего вторсырья. Здесь барыжили дисками, видеомагнитофонами, радиодеталями и прочим никому не нужным допиндецовым барахлом. Выбрали брешь между тёткой с латунным подсвечником и кособоким ходей, продающим что-то непонятное китайское, разложенное на тряпице у ног.

— У тебя язык хорошо подвешен, занимайся, — приказал Щавель.

К ним споро подошли три крепыша в чёрных порт ках и рубахах.

— Встали? За место платим полтос, — скороговоркой зарамсил старший.

— Кого? — растерялся Филипп, а Щавель скользнул равнодушным взглядом по толпе и приметил тусующуюся поодаль тройку Егора.

— Па-алтину, дярёвня, — растягивая слова на московский манер, пояснил белобрысый крепыш. — Пятьдесят капеек.

Щавель выгреб из кошеля горсть медяков, ссыпал в ладонь белобрысому. Старший наложил на лоб Филиппу штамп, аккуратно оттиснул число 666, глянул на зарядные устройства в его руках, и мытари отправились дальше.

— И чего москвичей так не любят? — пробормотал бард, когда братки отошли. — Даже странно.