Карпентер кивнул, словно считал объяснение вполне разумным. Он опять вытащил показания Хардинга и ткнул в листок пальцем.

— Итак, ты нашел Уильяма и показал ему свои фотографии в журнале для геев, потому что хотел, чтобы он сказал своей жене, будто ты гей?

— Да.

— Ммм… — Карпентер протянул руку за показаниями Тони Бриджеса. — Тони, напротив, говорит, когда ты сказал ему, что собираешься сообщить в полицию о бесчинствах Кейт, он посоветовал тебе вместо этого поставить машину в другое место. В соответствии с его показаниями, это решило проблему. На самом деле он думал, что было просто смешно, когда мы сказали ему прошлой ночью, что в качестве решения проблемы с преследованием Кейт ты кинулся показывать свои фотографии Уильяму. Он сказал: «Стив всегда был тупой, как бревно».

Хардинг пожал плечами:

— Ну и что? Это сработало. Это все, что меня интересовало.

Карпентер медленно сложил бумаги на столе перед собой.

— Как думаешь, почему такое произошло? Я имею в виду, ты же не мог всерьез предположить, что женщина, обозленная за то, что ты ее отверг, до такой степени, что прибегла к шантажу, может оставить тебя в покое, когда узнает, что ты гей? Или мог? Признаться, я не специалист по психическим заболеваниям и отклонениям, но я полагаю, именно эти проявления заметно усилились. Кому понравится, когда из него делают идиота, Стив.

Хардинг уставился на него в растерянности:

— Исключая лишь то, что она остановилась.

Старший офицер покачал головой:

— Нельзя прекратить то, чего ты не начинал, сынок. О, конечно, она вытерла подгузник Ханны о твои простыни в минуту раздражения, что, вероятно, и навело Тони на определенную мысль. Но не Кейт преследовала тебя, а твой друг. Месть была удивительно подходящая, в конце концов. Ты многие годы испражнялся на пороге его дома. Он, наверное, испытал чертовское удовлетворение, отплатив тебе той же монетой. Единственное, что остановило его, твоя угроза обращения в полицию.

Лицо Хардинга расплылось в болезненной улыбке, словно влажная акварель. Он выглядит больным, с удовлетворением подумал Карпентер.

Мать Уильяма Самнера уже давно оставила попытки вызвать сына на разговор. Удивление от его неожиданного появления в ее квартире сменилось страхом, но как заложница она стремилась к умиротворению, а не к конфронтации. Казалось, он поочередно испытывал злость и страдания, сотрясаясь в приступах исступления, бегая взад-вперед, только для того, чтобы впасть в летаргию рыданий, когда проходил припадок. Она не могла помочь ему. Уильям охранял телефон с целеустремленностью безумца. Ограниченной неподвижностью и охваченной ужасом пожилой даме осталось только молча наблюдать.

За последний год он стал для нее чужим. Она вдруг поняла, что презирает его. Уильям всегда был мягкотелым, думала она, именно потому Кейт и смогла так легко заполучить власть над ним. Ее губы сжимались в презрительную тонкую линию, пока она слушала сухие рыдания, сотрясающие его тело, и когда он наконец нарушил молчание, поняла с чувством неотвратимости, что может заранее предсказать, что собирается сказать ее сын:

— …Я не знаю, что делать…

Она догадывалась, что Уильям убил свою жену. А сейчас боялась, что он также убил и своего ребенка.

Тони Бриджес поднялся на ноги, когда открылась дверь камеры, и с вымученной улыбкой уставился на Гелбрайта. Он был унижен заключением в тюрьму, маленький незначительный человек, который открыл для себя, что значит, когда твою жизнь контролируют другие. Исчезло высокомерие, свойственное жителям Лондона, зато появилось нервное признание того факта, что его способность убеждать натыкается на каменную стену неверия полиции.

— Как долго вы собираетесь держать меня здесь?

— Столько, сколько потребуется, Тони.

— Не знаю, что вы хотите от меня.

— Правду.

— Я украл лодку, это все, что я сделал.

Гелбрайт покачал головой. Ему показалось, что он увидел моментальное сожаление в испуганном взгляде Тони перед тем, как он отступил назад, пропуская вперед молодого человека. Своего рода угрызения совести, предположил Гелбрайт.

«…Я не собирался делать этого. Я не делал это, действительно не делал. Кейт была бы до сих пор жива, если бы не попыталась столкнуть меня за борт. В том, что она умерла, — ее вина. У нас все шло хорошо до тех пор, пока она не бросилась на меня. Следующее, что я узнал, что она уже в воде. Вы не можете обвинять меня в этом. Неужели вы думаете, что я не утопил бы Ханну тоже, если у меня было намерение убить ее мать?..»

Дом Брокстон мирно дремал в послеполуденном солнечном сиянии, когда Ник Ингрем остановился перед портиком входа. Как обычно, он задержался, восхищаясь четкими прямыми линиями здания, и, как всегда, сожалел о его медленном обветшании. Для него, возможно больше, чем для Дженнеров, дом представлял ценное, живое напоминание о том, что красота есть во всем. Но тогда выходило, что он, несмотря на свою работу, очень сентиментален, а они нет. Двойные двери открыты настежь, приглашение для любого вора, проходящего мимо. По пути в гостиную он прихватил сумочку Селии со стола в холле. Тишина окутала дом, как покров пыли, и Ник неожиданно разволновался, что приехал слишком поздно. Даже звук его шагов по мраморному полу был просто шепотом в величественной пустоте, окружавшей его.

Он осторожно открыл дверь гостиной и ступил внутрь. Селия полусидела в постели, обложенная подушками, очки съехали на кончик носа, рот открыт… Она мирно похрапывала, Берти лежал на подушке, голова к голове, — прямо картинка из «Крестного отца». Нику стоило больших усилий не рассмеяться.

Романтик в душе, он смотрел на них с нежностью. Возможно, Мэгги права, подумал Ник. Видимо, счастье больше зависит от телесного контакта, чем от гигиены. Кто будет страдать из-за танина в чайной чашке, когда есть пушистая грелка, готовая быть рядом и любить, когда уже никто не способен на это? Он слегка постучал по дверной панели и с удовольствием наблюдал, как Берти осторожно открыл один глаз, затем снова закрыл его, явно ощущая облегчение от того, что Ник не собирается проверять его преданность.

— Я не сплю, ты знаешь. — Селия поправила очки. — Слышала, как ты вошел.

— Я побеспокоил тебя?

— Нет.

Она села прямо, поправляя пижамную кофточку на груди, — запоздалая попытка защитить свое достоинство.

— Не нужно оставлять сумку в холле на столе, — назидательно произнес он, проходя к кровати. — Любой может похитить ее.

— И пусть себе, мой дорогой. В ней нет ничего такого, что стоило бы взять. — Она пристально изучала его. — Я предпочитаю, когда ты в форме. В этой одежде ты напоминаешь мне садовника.

— Я сказал, что помогу Мэгги с покраской, а в форме не могу красить. — Ингрем выдвинул стул. — Где она?