Главным отличием позднего Средневековья я бы назвал, скорее, усиление двойственности. Патрилинейность лишала женщин права наследования, но давала им больше власти как вдовам-матерям. Университетское образование и профессионализация знания оставляли женщин за бортом, но устойчивое распространение грамотности среди светского населения открывало им доступ к книгам (женщины-писательницы были всегда, а матерей, в частности святую Анну и Деву Марию, в позднесредневековых сочинениях изображали обучающими детей чтению[365]). Города отстраняли женщин от управления, от покровительства гильдии и зачастую от ремесла, где они главенствовали прежде, но предоставляли им немыслимую для других мест возможность наняться на работу и иногда разбогатеть. Церковная иерархия наделяла большей властью мужчин, давших обет безбрачия, но светская набожность создавала – пусть и ограниченное – пространство для эмоциональной женской религиозности. Основной предпосылкой к этой двойственности служило уже наблюдавшееся нами экономическое развитие: усложнение экономики влекло за собой разного рода неоднозначность. И именно там, где сложность и двойственность создавали простор для прагматических решений, женщинам в общем и целом успешнее удавалось выторговать себе пространство для притязаний на ведущие роли. Для сравнения: в обществе с более четкими границами – как в эпоху Реформации, например, или позже, во времена Французской революции – выкроить такое пространство в промежутке между начальным периодом нововведений и более поздним, когда неизбежное усложнение позволяло вновь развернуться шире, было труднее.

Именно при таких обстоятельствах выдвинулась как писательница и философ Кристина де Пизан (ум. ок. 1430), когда в 1390 году умер ее молодой муж и ей пришлось самой кормить семью в Париже, со всеми вытекающими для вдовы трудностями с закреплением своих прав на собственность покойного супруга. Справившись, она стала зарабатывать на жизнь нетривиальным способом – писать стихи и прозу на заказ. Вряд ли ей удалось бы этим заняться, не будь она дочерью придворного астролога короля Франции Карла V и вдовой известного королевского секретаря, а значит, несмотря на бедственное финансовое положение, обладательницей нужных связей. Но ей совершенно точно не удалось бы преуспеть на литературном поприще, если бы не хорошее образование (в том числе знание литературы на латыни и итальянском, языке ее родителей) – лучшее, чем почти у любой из ранее упомянутых выдающихся женщин, что само по себе примечательно (кроме того, она могла пользоваться королевской библиотекой и вдохновлялась Овидием, Боэцием, Боккаччо и Фомой Аквинским). Помимо прочего, она была на редкость одаренной поэтессой. В 1404–1405 годах Кристина Пизанская написала обширный трактат о враждебности мужчин к женщинам – «О Граде женском», в котором Разум, Праведность и Справедливость призывают ее построить город. Все три сходятся во мнении, что женщины оклеветаны мужчинами, а перечень образцов добродетели из прошлого (долгий перечень, в котором фигурирует и Гризельда) демонстрирует, что на самом деле женщинам свойственны кротость и преданность, а мужчинам – жестокость и похоть. Текст интересен независимостью мышления и гневным тоном – под ним охотно подпишутся (и подписываются) современные комментаторы, но нельзя не отметить и другое: хотя Кристина явно ставит женщин выше мужчин в нравственном отношении и приравнивает в интеллектуальном, во всех остальных областях она все же принимает обозначенные выше нормативные средневековые женские роли почти безоговорочно – мужчинам природой назначено руководить, женщина должна быть скромной и покорно сносить жестокость и злодеяния мужа. Она была такой же представительницей своего времени, как (хоть и в разных проявлениях) ее современницы Екатерина Сиенская и Марджери Кемп. Но ее пример как мыслительницы достаточно вдохновляет, чтобы именно им завершить эту часть главы, а кроме того, он демонстрирует возможности, которые к концу интересующего нас периода давало самообразование[366].

Почти все, о ком я упоминал выше, писали на национальном языке, что само по себе, как мы видим, служит признаком устойчивого распространения грамотности среди светского населения. Разумеется, героями моих примеров круг писателей позднего Средневековья не ограничивался (почти повсюду на Западе латынь оставалась языком государственного управления, науки и международного общения на всем протяжении Средних веков, а зачастую и позже), однако такие писатели часто отражают культурные представления более широких слоев мирян. (Проще было в Византии, где все по-прежнему говорили на греческом, но там, напротив, слишком мала была доля по-настоящему «простонародных» текстов, поскольку литературный язык к тому времени обычно сильно отличался от разговорного.) Эти представления нужно проследить, если мы хотим разобраться в самоопределении аристократического, городского и крестьянского сословий позднего Средневековья. На них мы и сосредоточимся в оставшейся части главы, сравнивая созданные национальной литературой образы с другими элементами социокультурного уклада каждого из сословий по очереди.

Первое, о чем необходимо помнить, – в этот период в Западной Европе, как правило, главенствовала французская литературная культура. Французские эпические поэмы XII века о Карле Великом, в частности «Песнь о Роланде», переводили и пересказывали на древнескандинавском, немецком, испанском, английском, а также на латыни в прозе (этот вариант пользовался наибольшим влиянием), примером чего выступает так называемый «Псевдо-Турпин»[367]. Традиция французского рыцарского романа конца XII–XIII веков, ассоциирующаяся в основном с легендами о дворе короля Артура в стихах и прозе, распространилась и на остальные страны латинской Европы, докатившись в том числе и до Уэльса – родины артуровских преданий. Переложения этих легенд составляли значительную долю немецкого литературного творчества XIII века, позже тем же самым занимались английские писатели от Джеффри Чосера (ум. в 1400) до Томаса Мэлори (ум. в 1471): в этих странах диалог между французским и национальным литературным стилем продолжался довольно долго[368]. Италия, где сам по себе рыцарский роман как жанр появился значительно позже, также питала уважение к французскому языку; труды Брунетто Латини (ум. в 1294) написаны большей частью на французском, равно как и первая редакция «Книги чудес света» Марко Поло, повествующей о его путешествии в Китай. И только когда Данте Алигьери (ум. в 1321) решил писать свою высокохудожественную «Божественную комедию» на итальянском, национальный язык стал развиваться по-настоящему. Произведение Данте восхищало итальянцев с самого начала, как восхищал модернистов Джеймс Джойс в 1920–1930-х. Отрывки из «Божественной комедии» ходили в списках уже в 1310-х годах, когда автор еще продолжал работать над поэмой. Незамедлительно последовали и комментарии, однако влияние Данте за пределами Италии – кроме Испании – какое-то время оставалось довольно ограниченным[369]. Из итальянских сочинений самое сильное воздействие по ту сторону Альп оказал «Декамерон» Боккаччо – благодаря таким полиглотам, как Чосер и Кристина де Пизан (Данте они читали тоже, но опирались на него меньше).