Вместе с тем об устройстве сельских общин в позднем Средневековье нам известно больше. Почти по всей Западной Европе примерно с 1100 по 1300 год деревни, как мы знаем из главы 7, получали льготные грамоты и другие формы подтверждения принадлежности к сельской общине. Со временем они становились более структурированными, формируясь вокруг приходской церкви и ее обрядов (как правило, содержание церкви возлагалось на прихожан), а также вокруг местных политических и экономических общинных организаций. Почти по всей Англии крестьяне, хотя в конце XIV века они зачастую оставались юридически несвободными, сами регулировали жизнь общины, о чем свидетельствуют записи поместных судов, и поддерживали порядок с помощью самостоятельно вырабатываемых обычаев. Общественный надзор и обычаи такого рода встречаются в Европе повсеместно. С XIV века (иногда раньше) они официально фиксировались в Англии в сборниках местных правовых норм, в Германии – в Weistumer, сводах обычного права, во Франции и Испании – в самих льготных грамотах, в Италии – в деревенских уставах, среди которых попадаются весьма сложные и подробные[384]. Границы деревень и приходов к этому времени тоже обозначались посредством церемоний – крестных ходов (как в городах) или «околачивания границ», – хотя до 1500 года упоминания об этих обычаях довольно обрывочны. Зачастую мистическим смыслом наполнялась сама округа с ее святынями разной степени значимости – об этом нам известно, поскольку в XVI–XVII веках протестанты положили немало сил на то, чтобы их секуляризировать. На эти святыни община также опиралась, разрабатывая (зачастую конкурирующие) схемы коллективного отправления религиозных обрядов[385]. Сельская жизнь была далеко не пасторалью, деревня всегда пребывала в напряженных отношениях с землевладельцем, к тому же находилась под управлением собственной верхушки, которая тоже умела помыкать: одной из составляющих конфликта на инквизиторских слушаниях в Монтайю было стремление сельчан-католиков извести главенствующую катарскую семью, в состав которой входил и упомянутый выше распутный и властный священник. Кроме того, возникали новые угрозы: сплоченности, когда возвышались менее заинтересованные в общине семьи, как это было, например, с йоменами в позднесредневековой восточной Англии, богатевшими на торговле зерном и спекулировавшими на местном земельном рынке; или самому существованию общины, как это было в Тоскане в позднем Средневековье, когда поселения стали постепенно распадаться на отдельные хозяйства издольщиков[386]. Но обычно сельским общинам, сформировавшимся к концу Средневековья по всей Европе, удавалось уцелеть.

Единственной областью Европы, в литературе которой звучат подлинные крестьянские голоса, оказалась Исландия – благодаря традиции «родовых саг» XIII–XIV веков. Эти саги представляют собой подробные, натуралистичные и живописные рассказы о делах исландцев, которые несомненно были элитой острова, но при этом оставались крестьянами. Заселявшие Исландию в X веке норвежцы не принесли с собой даже ту слабую королевскую власть, которая имелась у них на родине (см. главу 5), равно обойдясь и без других форм верховного правления, кроме регулярных собраний, и почти на всем протяжении средневековой истории Исландии обладателей верховной власти определить сложно. Возможность не пахать землю самим появилась у кого-то, кроме крайне ограниченного круга лиц, лишь в XIII веке, и на рубеже X–XI веков, когда происходит действие в большинстве саг, само собой разумелось, что даже богатейшие герои повествования занимались крестьянским трудом. Родовые саги не имеют авторства, поэтому до сих пор нет единого мнения относительно того, кем были люди, которые их записывали, но исландская литература была в массе своей светской, и саги восходят к бесспорно светской устной традиции. Исландцы в этих сказаниях предстают недоверчивыми, мужественными, но при этом очень осторожными, как и положено крестьянам. Они не останавливались перед кровной местью, чтобы защитить свое достоинство, но при этом на основе собраний функционировала разветвленная сеть судов, куда можно было обратиться, прежде чем уладить дело миром или возобновить резню. Поскольку верховной власти с дисциплинарными полномочиями в Исландии не было, такие суды не имели собственной принуждающей силы (они могли только объявить кого-то вне закона и изгнать); их воздействие строилось на публичности слушаний, позволявшей показать остальным, что правильно, а что дурно, и заронить сомнение в необходимости участия в дальнейшей резне.

Тем не менее в сюжетах исландских саг немало внимания уделяется необходимости кровной мести для защиты достоинства и правилам кровной вражды. В рамках описываемого социального уклада создавались высокохудожественные сказания о кровной вражде – с указанием мотивов и личностных характеристик всех главных действующих лиц, как мужчин, так и женщин, – не имеющие аналогов ни в каком другом типе средневековых текстов, за исключением малого числа наиболее подробных хроник. Классический пример – Гудрун, дочь Освивра, чрезвычайно волевая женщина, которая из ревности подстрекает своего мужа Болли (в ходе напряженной драматичной сцены) убить ее бывшего возлюбленного, своего двоюродного и приемного брата. Когда Болли в отместку убивают родичи и союзники Кьяртана, Гудрун без колебаний натравливает на них своих людей, однако уже в старости признается сыну, что «тому принесла величайшее горе, кого любила больше всех», подразумевая Кьяртана (его имени она не называет, нам остается догадываться). Такое внимание к личным качествам объяснялось тем, что в подобном обществе с его относительным экономическим равенством успех и поражение почти полностью зависели от личных достоинств и недостатков, а также репутации. Рисуемый этим неаристократическим обществом собственный образ на самом деле был вдохновляющим, но высокие устремления там лишь отчасти были связаны с честью, поскольку общество признавало ее за любым, кому хватало духа и умения ее не ронять. Она во многом зависела от поступков. Тем не менее обычная смелость и умение добиться своего путем выверенного и целенаправленного применения силы приветствовались – как и почти непревзойденная художественная лаконичность речей перед лицом невзгод и смерти[387].