Принадлежность к городскому сословию тоже формулировалась подробнее и получала более полное отражение в исторических источниках. К XIV веку во всех городах сложилась та или иная форма самоуправления – сначала в полностью независимых городах-государствах северной и центральной Италии, имперских городах с особым статусом в Германии, фламандских городах, то и дело восстававших против местной графской власти, а затем и повсеместно, в самых разных воплощениях, как де-юре, так и де-факто. Они открыто заявляли о своей обособленности – и действительно, только начиная с позднего Средневековья в наших источниках четко фиксируются городские общественные церемонии почти по всему западу Европы. Подоплека у этих церемоний почти всегда была религиозной, и шествия на крупные религиозные праздники проводились повсеместно (не только в городах), однако во многих городских центрах на их основе развивалась более сложная система мероприятий. Большие города устраивали по несколько десятков подобных церемоний в год. Карта шествий в таких городах, как Рим, Милан и, разумеется, Константинополь, где они восходили к раннему Средневековью, была разветвленной и устоявшейся, но и во Флоренции, Венеции, Брюгге, Генте и других итальянских и фламандских городах в более поздние века сложились схожие обычаи. Особенно значимым поводом для торжеств стал с 1317 года окончательно получивший в Западной церкви статус всеобщего Праздник Тела и Крови Христовых в июне: в крупнейших английских городах позднего Средневековья, таких как Йорк, Честер, Уэйкфилд и Ковентри, разыгрывали специально по этому случаю поставленные «мистерии» – точно так же поступали в некоторых городах на юго-западе Германии, например во Фрайбурге и Кюнцельзау, а в северофранцузском Лилле в этот день состязались в своем искусстве драматурги. Наряду с ними существовали мероприятия более светского характера – состязания поэтов или лучников в Нидерландах XV века, бои быков и турниры в Риме в первое воскресенье Великого поста, регламентированные достаточно подробно в уставе 1360 года. Однако ни одно из этих торжеств не было чисто религиозным. Начнем с того, что обряды были многозначны: они систематически обретали у участников иное, не предусмотренное организаторами значение, а зачастую даже несколько разных одновременно. Общее для всех этих шествий и других мероприятий значение заключалось в демонстрации принадлежности участников к городской общине – демонстрация эта отличалась достаточной наглядностью, а также находила воплощение в танцах и турнирах до и после протокольных религиозных церемоний. Они, разумеется, тоже были призваны укреплять устои местной власти и социальную иерархию, как, например, возглавляемая папой римским процессия в Светлый понедельник в Риме, которая (среди прочего) утверждала его владычество в городе, или определенные торжества во время карнавала и в Рождество Иоанна Предтечи, которые ввел Лоренцо Медичи около 1490 года во Флоренции для демонстрации своей харизматической власти. С другой стороны, эти церемонии, как раньше во Флоренции, служили поводом для соперничества, поскольку турниры городской аристократии противопоставлялись процессиям гильдий. Любой процессии можно было воспрепятствовать, сделав тем самым политическое заявление: именно так обычно начинались раздор и смута в городе. Политические очки также зарабатывались посредством процессий, например пышных и дорогих joyeuses entrées, торжественных въездов в города бургундских герцогов и французских королей, которые, разумеется, представляли величие высшей власти, но могли также утверждать авторитет городских сообществ (гильдий, братств), которые эти процессии финансировали. Почти все эти общественные мероприятия действительно организовывались на деньги горожан, что позволяло им почувствовать себя хозяевами и при необходимости заявлять о чем угодно[373].

Города – даже после того, как Черная смерть ополовинила их население, – являлись сложным пространством, которое необходимо было регулировать. Из городских уставов, которые с XIII века доходят до нас в достаточном количестве, следует, что проблем у властей хватало: не только обеспечить сбор городских налогов, наладить работу рынков и гильдий, следить за порядком, но также создавать и отстаивать общественное пространство, заниматься уборкой нечистот (почти невыполнимая задача), изгонять из городского центра неприятное жителям производство (дубильное, например, либо, как ни странно, свечное) или пытаться, как в Италии, запретить несдержанные проявления горя в похоронных процессиях. Последний пример свидетельствует о том, что светские власти в городах часто считали своей прерогативой формирование общественной нравственности, как они ее понимали. Задачу должной организации городского управления первыми начали решать итальянские города – что логично, учитывая их самовластие, – но затем те же проблемы встали и перед остальными. Энциклопедический труд Брунетто Латини «Сокровище», написанный в 1260-х годах и вобравший в себя опыт автора, полученный в должности флорентийского государственного деятеля, в начале XIV века был в сокращенном и переработанном виде издан в Лондоне олдерменом Эндрю Хорном, а также широко распространялся и переводился в позднесредневековой Испании[374]. Однако такое управление было, разумеется, нацелено на сохранение власти городской верхушки или какой-то из ее фракций, часто в противостоянии внушительному сопернику; эта власть была не только административной, но и силовой. Необходимость укреплять свои позиции и бороться с угрозой, которую представляло для города как общности неповиновение меньшинства, могла повергнуть – и повергала – городские власти в моральную панику. Для внешнего ее проявления требовался повод – война, борьба с внешними властями, чума, – но в них обычно недостатка не было. В результате, как мы еще убедимся, страдали те самые маргинальные группы, считавшиеся источником угрозы.

Вдохновляющей литературы, которая выполняла бы ту же функцию, что и рыцарский роман, у горожан почти не было. Итальянские города, например, больше выражали свои устремления в архитектуре (площади, общественные здания) и живописи, в частности «Аллегория доброго и дурного правления» Амброджо Лоренцетти (1338–1339) в сиенском Палаццо Публико. Патриотическая поэзия, городские хроники и трактаты по городскому управлению – в большинстве своем на латыни – редко претендовали на то, чтобы восполнить этот недостаток[375]. В Италии пришлось дожидаться «Декамерона» Боккаччо, чтобы получить «гражданский» текст на национальном языке в виде высокохудожественных рассказов десяти флорентийских аристократов, укрывающихся от чумы на загородной вилле. Содержание большинства историй, в отличие от языка повествования, изяществом не отличается – они комичны и скабрезны (и гораздо занятнее для современного читателя, чем основная масса упомянутых в данной главе произведений), но, как правило, разворачиваются в городской или коммерческой среде и отражают принципы и предубеждения городской аристократии, возвышаемые за счет изящного слога, которым повествуется о любовных приключениях. Этот же формат в 1380–1390-х заимствовал Чосер для «Кентерберийских рассказов», но в данном случае городское (а именно лондонское) самосознание сочетается с намерением рассказчиков, представляющих более широкий социальный срез, чем у Боккаччо, высказываться от имени не столько Лондона, сколько общества в целом[376]. Как и следовало ожидать, в городах связные произведения создавала в основном непричастная к ручному труду элита – в том числе в жанре ricordanze (воспоминаний), развившемся из приходно-расходных книг, по которым зажиточные итальянские горожане начиная с XIV века восстанавливали события жизни своей и домочадцев. Лишь в XV веке среди авторов наконец попадаются представители ремесленной прослойки – например, строитель Гаспаро Нади из Болоньи (ум. в 1504), повествование которого (несколько сотен страниц современного издания) начинается с даты его появления на свет в 1418 году и продолжается почти до самой смерти. Уже тогда он повествует в основном о политических событиях Болоньи и Италии в целом, а также о конфликтах среди собратьев по цеху, лишь иногда упоминая дела семейные – это на редкость обезличенный текст. Однако ни в одном жанре средневековой литературы не стоит и пытаться искать Ланселота или другого романтического героя среди городской верхушки, а тем более среди ремесленников[377].