Этот рассказ, весьма сходный с тем, что распространяли исподтишка некоторые завсегдатаи «Клуба пневматистов», произвел на умы весьма странное действие, ибо общественное мнение оказалось ничуть не удовлетворено чересчур, на его взгляд, естественными объяснениями, полученными в результате расследования этого странного происшествия.

Расследование, в частности, преподносило Мартена Латуша как настоящего маньяка, который буквально вырывал у себя кусок изо рта, чтобы тайком пополнять свою коллекцию. Говорилось даже, что он лишал себя тех обедов, на которые старая экономка порой выдавала ему деньги, убежденная им, что он поест в городе. Эти несколько медяков он тут же транжирил у антикваров и торговцев старыми музыкальными инструментами.

Таким образом, со всей очевидностью вытекало, что старинная шарманка попала к нему в дом по недосмотру Бабетты. А упал он именно в тот момент, когда решил опробовать инструмент и взялся за его рукоятку. Упал, сраженный наконец режимом крайнего воздержания, к которому принуждал себя долгие годы.

Но эта версия, казавшаяся слишком уж простой и незатейливой, была отвергнута, и газеты требовали, чтобы полиция взялась за розыски «игреца».

К несчастью, этот загадочный персонаж оставался столь же неуловимым, как и сам Элифас. Из чего тут же воспоследовали, как того и надо было ожидать, вздорные репортерские утверждения, будто Элифас и «игрец» – одно и то же лицо.

Однако опровергнуть их во всеуслышание так никто и не решился, ибо по-прежнему оставалось неразъясненным это ужасное совпадение – три смерти подряд. И если каждая из них в отдельности еще могла сойти за естественную, то все вместе они вызывали ощущение кошмара.

Общественность потребовала произвести вскрытие всех троих. На эту крайность долго не решались. Но, несмотря на противодействие видных шишек Академии, совсем еще свежие гробы с останками Жана Мортимара и Максима д’Ольнэ все-таки были извлечены на свет Божий.

Судебная экспертиза не обнаружила ни малейших признаков отравления. Тело Жана Мортимара вообще не предоставило медикам ничего, заслуживающего внимания. Но на лице Максима д’Ольнэ удалось усмотреть крошечные язвочки, на которые при любых других обстоятельствах попросту не обратили бы внимания, так как они казались естественным дефектом кожного покрова. При желании их можно было счесть за легкие ожоги, оставившие на лице неясный, как бы звездчатый след. Во всяком случае, двое медиков из трех утверждали, что при особо пристальном рассмотрении он напоминает им солнечную корону. Третий же вообще ничего не увидел.

Равным образом подвергли обследованию и тело Мартена Латуша. Тут тоже не нашли ничего, кроме следов носового кровотечения, признаки которого обнаружились и во рту. Короче, в носу и в уголках рта оказались крошечные капельки запекшейся крови – с той стороны, на которую свалился труп.

Разумеется, это кровотечение могло явиться лишь последствием удара тела о паркет, но взбудораженные умы тотчас придали этим ничтожным признакам весьма таинственное значение, которым и подпитывали жутковатую, уже готовую воспарить над толпой легенду о трех умерщвлениях.

Эксперты столь же добросовестно обработали и оба письма с угрозами, врученные в Академии двум первым соискателям, и дружно констатировали, что написаны они вовсе не рукой Элифаса де ла Нокса, образчиками почерка которого они заблаговременно запаслись. Разумеется, и тут нашлись скептики, утверждавшие, что эксперты, дескать, слишком часто ошибаются, устанавливая, будто почерки принадлежат одному и тому же лицу, так разве не могут они ошибаться в том, что те принадлежат разным лицам?

Оставалась еще шарманка. Некий эксперт-антиквар, через руки которого в свое время проходил даже более-менее подлинный Страдивари, по собственному почину вызвался осмотреть инструмент.

Ему это позволили в надежде, что мнение опытного специалиста поможет успокоить смятенные умы, вообразившие, будто этот ветхий ящик, игравший музыку, когда бедный Мартен Латуш испускал дух, вовсе не был обыкновенной шарманкой и что такой человек, как Элифас, вполне мог спрятать в нем орудие или некое таинственное средство своего преступления.

Антиквар основательно обследовал шарманку и даже сыграл на ней «мертвящую песню», как выразилась Бабетта.

– Ну как? – спросили его. – Это такая же шарманка, как и прочие?

– Нет, – ответил тот, – вовсе не такая, как прочие. Это одна из самых любопытных и старинных штуковин в своем роде. К нам она попала, видимо, из Италии.

– Вы обнаружили в ней что-нибудь ненормальное?

– Нет, ничего ненормального я в ней не нашел.

– Считаете ли вы, что эта шарманка послужила орудием преступления?

– Ничего об этом сказать не берусь, – весьма уклончиво отреагировал антиквар, – я ведь не присутствовал там, когда раздался громкий скрежет от верченья рукоятки, что накручивала злодейскую песню.

– Но вы полагаете, что там произошло преступление?

– Хм! Хм!

Напрасно приставали к этому человеку, чтобы он выразился яснее или хотя бы объяснил, что означает это «Хм! Хм!» Он продолжал твердить «Хм! Хм!», и все тут.

Кончилось тем, что этот эксперт со своими хмыканьями привел умы в еще большее смущение.

Он, кстати, занимался также продажей картин. Звали его г-н Гаспар Лалуэт.

Несколько дней спустя в три часа пополудни некий пассажир лет сорока пяти, с забавно выступающим брюшком, которое обрамляла красивая толстенькая цепочка массивного золота, вышел из вагона второго класса на платформе Ла Варенн-Сент-Илер.

Тщательно укутавшись в складки своего просторного пальто-накидки, поскольку стояли холода, и перекинувшись парой слов с проводником, проверявшим билеты, он двинулся по главной улице городка, достиг по ней берега Марны, перешел через мост и свернул направо с дороги, ведущей в Шеневьер.

Он следовал вдоль берега примерно с четверть часа, потом остановился и осмотрел окрестности. Он только что миновал последние дачи обитателей городка, пустовавшие с лета, и находился теперь в местности совершенно плоской и пустынной. Бескрайнее, белое от недавно выпавшего снега пространство начиналось у самых его ног и терялось в мутной дали. И человек на снегу в своем пальто-крылатке, полы которого оживлялись его мерной поступью, походил на большую черную птицу.

Далеко-далеко виднелась островерхая крыша одинокого дома, окруженного группой деревьев, которые из-за снега, лежавшего на них, почти совершенно сливались с пейзажем. Наш путешественник, однако, приметил это уединенное жилище и недовольно пробормотал в морозный воздух что-то про «чокнутых», которые решаются жить в таком месте в такое время. Тем не менее, он ускорил шаг, но продолжал двигаться все так же бесшумно, поскольку был обут в резиновые калоши.

Его обволакивало огромное, совершенно белое безмолвие.