позавидовала — до самой земли чистое небо, никакого тучевого пласта, прикинула, сколько же метров до низа, усмехнулась — много. Задернула кругляш занавеской, постаралась ни о чем больше не думать.

Игорь встретил ее, по обыкновению, хмуро. Неспокойный, нервный, он ходил из комнаты в комнату, засунув руки в карманы брюк. Квартира была хорошо проветрена, крепкий табачный дух исчез. Увидев недоумение на Людмилином лице, пояснил:

— Бросил курить! Точка.

— У врача, что ли, был?

— Вовсе нет. Говорят же ведь, что лучше выпить бутылку водки, чем выкурить одну сигарету. Одна сигарета вредней для организма, чем пятьсот грамм сорокоградусной. Хм‑м. Странно, забыл, как «удивление» пишется? Через «е» или через «и»?

— Через «и».

Она неожиданно поразилась — вон до чего дело дошло. И это называется писатель!

Жестко и трезво спросила себя: а что ты сделала, чтобы помочь ему выкарабкаться из этой трясины? Так же жестко и твердо ответила: все!

Игорь, похоже, почувствовал эту мгновенную перемену.

— Людка, — несколько неуверенно проговорил он.

Людмила со спокойной, рассчитанной до миллиметров холодностью осадила себя, загнала в безвоздушное пространство. А там, известно, отсутствуют резкость, назойливость, мания, тягота. Даже искренность отсутствует.

Игорь тоже уловил переход от холодной жесткости к какой-то неискренней мягкости, но счел это проявлением обычной покорности.

Обычная насмешливость возникла в его глазах. Людмила же увидела вдруг, что глаза у мужа необычно круглые, в красных кольцах. Игорь показался сей разительно схож с голубем, откормленным, потерявшим интерес ко всему, кроме очередной порции еды... Она вспомнила эпизод из детства, когда в крысиный капкан, выставленный в окошке кладовки, угодил голубь. Бордовую крючковатую лапу птицы напрочь перерубила иззубренная скоба. Голубь был худой, ершистый, с колючим рыбьим пером. Было жаль этого заморыша, но делать нечего, переломленная нога висела как плеть, и ее пришлось отрезать ножницами. Людка-Похлебка, такая у нее была кличка, вылечила безногого голубя, ребята сделали ему клюшку-костылик, этакое подобие инвалидного протеза, пернатый долго привыкал к своей новой конечности, потом привык и начал летать, садиться и вспархивать не хуже других своих сородичей, и по земле довольно бодро постукивал протезом. Тот далекий детский голубь стремился к жизни, он выжил благодаря людской помощи и собственной жажде выжить. Как в том голубе нет ничего общего с нынешними сытыми птицами, тучами оседающими на городских площадях, равнодушными ко всему на свете!

И как муж ее не похож на того человека, с которым она связывала свою судьбу четырнадцать лет назад, — то был костлявый, романтический паренек с чистым лицом и жадным, неукротимым прямо-таки стремлением работать, творить что-нибудь полезное. Вот во что превратился романтический мальчик с чистым лицом... Она усмехнулась: «И хором бабушки твердят — как наши годы-то летят». Зинкина присказка. Боже мой, она так любила этого человека, готова была пойти за ним хоть на Северный полюс!

Но едва она подумала о прошлом, как тут же где-то под ребрами возникло вязкое сосущее томление, очень похожее на приглушенную боль. Она беспомощно посмотрела на Игоря, в зрачках ее заплясали искорки испуга, сострадания к ушедшему времени, к Игорю — к тому Игорю, который удалился в прошлое, которого она знала издавна и продолжала любить, — к тому, а не к нынешнему.

— Опять что-нибудь насчет скважин хочешь рассказать? Новость, значит, в клюве принесла? — Игорь насмешливо блеснул глазами. — Ну‑с? Давай, агитируй меня за Советскую власть!

Он толкнул ногой приотворенную створку двери, разрезал серый расплывчатый полумрак, подошел к письменному столу, где стояла плоская, поблескивающая никелированными рычажками машинка, сел на подлокотник кресла и, настороженно выгнув спину, клацнул концом ногтя по клавише. Обернулся.

— Знаешь, Людка, — произнес он размеренно и спокойно. — Когда-то я тебя очень и очень любил...

Замолчал. Он словно что почувствовал, словно прочитал ее мысли. Да, прочитал. Потому и произнес эти слова.

Она хотела спросить: «А сейчас?» — но не спросила, потому что обида хмельной тяжестью навалилась на плечи, придавила к земле. Слава богу, что хоть не надолго — Людмила через минуту справилась с собой, сочла бессмысленным продолжать разговор. Холодно и равнодушно подумала о том, сколько сил, труда вложила она, чтобы тянуть за двоих, работать за себя и за мужа, обувать, одевать, кормить семью. Она поднялась, произнесла размеренно:

— Я за Андрюшкой в детсад.

— Пора, — Игорь повернул к себе запястье с часами, поднес их близко к глазам. — Скоро совсем стемнеет. — Склонился над машинкой, застучал клавишами.

Она оглядела комнату, машинально отметила появившуюся на потолке, в самом углу, длинную ломкую трещину, едва видимую. Трещина была не шире паутинной нитки. Не было ни зла, ни горечи. Будто что отрубилось. Сколько лет она прожила в этой квартире? Много, но не всю жизнь.

Людмила ощущала сейчас себя путником, который не знает, куда идет, помнит и не помнит дорогу, не замечает запыленных путевых примет, деревьев, растущих за отвалами обочин, кустов, в которых переговариваются пичуги, не следит за течением солнца и полетом звезд.

В ушах зашумело, она стиснула зубы, и все звуки вокруг замерли. Впрочем, не все — время от времени сквозь забытье пробивался медленный ленивый постук машинки.

Равнодушие овладело ею, она поняла, что Игорь для нее сейчас совершенно безразличен и далек, как всякий другой чуждый человек, и она ничего больше не испытывает к нему — ни привязанности, ни нежности.

Какой-то негустой, но едкий туман прихлынул к глазам, она поморщилась, выпрямилась. Болела шея, плечи, она ощущала непрочность своего тела и боялась этой непрочности, боялась, что вдруг хлопнется оземь, на жесткий холодный пол. Позавидовала сильным людям, которые, как говорят, умеют легко владеть собой. Впилась пальцами в колени. Боль отрезвила ее.

Несколько шагов по комнате, и все стало на свои места, только противная липкая тошнота обволокла все внутри, начала давить на горло, и от этого ей очень хотелось плакать.

Она вышла в прихожу, постояла несколько минут в сомнении, не решаясь сделать последний шаг, потом побросала в старый расползающийся чемодан джерсовый, устаревшей моды костюм, расческу, длинные, по локоть, «дворянские» лайковые перчатки, ненужную ей кофту крупной вязки, которую надевала всего один раз, потертые джинсы. Затем на клочке бумаги написала крупными неровными буквами: «Нам надо пожить порознь. А чтобы ты не голодал — хочешь, я тебе алименты буду платить?»

Положила