вовсе не строгие, нет в них привычной хмурой серости, есть два синих, нараспах, оконца, глубоких безмятежных омутца.

— Мы поженились, Ваня, — простым, будничным голосом, будто он женится в который уже раз, дело это для него так же привычно, как и прокладка труб на трассе, произнес Уно Тильк.

— Не слышу радости в голосе! — Дюймовочка тряхнула Уно за рукав.

— Вот, уже начинаются козни эмансипированной женщины, — пожаловался Уно. — Потеря суверенитета. В зависимость впадаю. Скоро нас, мужиков, эмансипировать придется. Как когда-то их, прекрасных мира сего...

— Всем бы такую зависимость, — сказала Дюймовочка и еще раз тряхнула Уно.

— Точно, точно, — раздвинул бороду Старенков, проговорил жестко: — Вся трасса этому счастливцу завидует, а он нос в складки собирает, будто кислого яблока кусил.

— Так его! Так его, женатика! — подал голос Рогов.

— Молчи, несчастный одиночка, — окоротил его Старенков. — Кустарь! — Двумя пальцами взял бутылку за горлышко, подержал на весу, будто проверяя, на что она потянет, спросил, ни к кому не обращаясь: — Куда Дедусик запропастился?

— И Дедусик здесь? — Костылев подвигал головой по подушке.

— А куда этот Рокфеллер без нас? В поссовете свидетелем со стороны невесты выступал.

— Выдумываешь? — усомнился Костылев. — Со стороны невесты женский пол должен выступать. Дедусик что — женского пола? Первый раз слышу.

— Это ты спроси у Дедусика, — посоветовал Старенков. — Еще у Уно Тилька. И вообще, пусть он тебе о женитьбе расскажет. Расскажи, расскажи, гигант мысли, отец демократии! Не тянешь? Тогда я сам расскажу. Приехала бедная девчонка к нам на трассу, — он, жалостливо наморщив Лоб, взглянул на Дюймовочку, — инспектировать, как мы работаем, правильно ли табеля заполняются. Так этот африканский слон подослал разведку, узнал, что к чему и на сколько глубокоуважаемая инспекторша прикатила в наши пенаты, потом, не долго думая, выкрал ее. В промтоварном ларьке купил ткани, за ночь поварихи соорудили платье, а там — на вертолет и в Зереново, в поссовет расписываться, благо головой в этой справедливой организации дружок работает. Словом, неожиданно для себя наша инспекторша оказалась окольцованной. Так-то, Ваня! Учись. Очередь за тобой.

— Только после Рогова.

— Меня ты не дождешься, — пошевелился Рогов.

— Что? Железобетонный?

— Выдержанной крепости.

— Где Дедусик с закусью? Послали черепаху в магазин. Себе на голову, — громыхнул Старенков.

— Здесь я! — послышался голос. Дедусик, прижимая к груди банки, склянки, кульки, коробки, еще что-то, завернутое в бумагу, пахнущее ванилью, перцем, копченой остротой, вспрыгнул на порог и, вскрикнув: «Посторонись!», вымахнул на середину палаты. — Вот она, закусь!

Старенков, переставив с тумбочки на подоконник графин и пару пузырьков с лекарством, передвинул тумбочку в центр палаты.

— Закуска пришла, стол есть, напиток согрелся. Прошу, паньства!

— Знаешь, Иван, кто еще должен прийти? — Рогов спустился наконец с порожка, перестал маячить в проеме. — Вертолетчик, который тебя в Зереново вез.

— Хороший парень. Страшный, правда, во сне увидишь — плохо будет, но хороший. Одинец его фамилия, — сказал Старенков.

— Его вертолет случайно на нас набрел, когда на тебя плеть наехала.

Дедусик с маху опустил закуску на тумбочку и с ловкостью столичного официанта разложил колбасу, сыр, сардинки по картонным тарелочкам, ногтем вспорол обертку коробки с печеньем, распахнул ее, наломал шоколада.

— Пожалуйте-с, — он выпрямился, осветил больничную палату лысиной, по углам, в смыке стен с потолком, заплясали отраженные блики. Одет Дедусик был в свой прежний заношенный костюмчик с медалью на лацкане.

Вскоре пришел Одинец, бригадир разлил коньяк по стопкам, произнес первый тост.

Это было самое необычное свадебное застолье, которое когда-либо знало Зереново, застолье в больничной палате у хворого товарища. Хотя и говорят, что больным волноваться вредно, Костылев поволновался вначале за трассовиков, опасаясь, как бы их не выперла из палаты тетя Таня, но та глаза закрыла, узнав, что у ее подопечного — люди с трассы. Потом пожаловал главный врач, но и тот неожиданно сделал особое медицинское заключение, а вернее — исключение, сказав, что больной находится в том состоянии, когда ему как воздух, как вода и пища необходима встряска, — словом, и тут обошлось. Вот одно только было плохо — поджимало «светлое» время.

Одинец, подняв руку со старыми серебряными часами, притороченными ремешком за тоненькие дужки к запястью, звонко подолбал пальцем по стеклу.

— Дамы и господа! — провозгласил он. — Пора в воздух!

— Но перед тем — посошок! — решительно произнес Старенков, сквозь крепкую буроватую обветренность его лица проступила бледнота. Борода стала совсем смоляной, даже немного в синеву начала ударять. Дедусик с любопытством, чуть вкривь, посмотрел на Костылева, мягко приблизился. За его спиной стоял гомон, разливали последний коньяк, и поэтому на старика никто не обращал внимания. Дедусик потеребил пальцами простыню, выбившуюся из-под одеяла, спросил жалостливо:

— Больно, Ваня?

— Раньше было больнее.

— А сейчас?

— Сейчас заживает, — ответил Костылев, добавил: — Элементарно.

— Ты, Ваня, это-ть, — Дедусик шмыгнул носом, голубые глаза потускнели от сочувствия. — Это-ть. Не прогадай. За увечье тебе сто процентов должны платить по бюллетню. Вот. Да еще премию должны выдать. Тут ты поторгуйся, если не выдадут, смело сажай строительного начальника в тюрьму. Выгоду поимей!

Дедусик замолчал. Слова его до Костылева еще не дошли, их смысл Иван понял позже.

— Ну, я пошел, — сказал Дедусик. — День на уроне, через час солнце в постель уляжется.

Он повернулся к Костылеву спиной. Со спины Дедусик выглядел плотным, крепеньким мужичком, много моложе своих лет.

У Костылева в груди, как раз под сердцем, шевельнулось что-то твердое, громоздкое — похоже, просыпалась боль. Он поморщился.

— Вона, крестника мы совсем уморили, — проговорил Одинец. Поторопил: — Пора.

Прощания, поцелуи — и Костылев вновь остался один. В палате будто никого и не было — и тумбочка стоит на прежнем месте, и графин, и пузырьки с зельем, на полу ни крошек, ни бумажек, никакого мусора, остающегося, как правило, после всех застолий. Только в воздухе еще плавал, истаивая, запах сигаретного дыма, разговоров и тостов, хороший мужской дух. И так Костылеву захотелось назад в