– Золотко-то? Живой и здоровый, как и был. Волшебник с другого континента. У них там не маги, а волшебники живут. Хочет очень тебя увидеть. Ты согласен? Правда, я не знаю ничего о том, где он и когда заявится ко мне. Он такой, тоже разновидность оборотня, вроде мужа Ивы. Муж-то у Ивы дома был?

– Да пришёл, как я уходить собрался. Печь я сам Иве истопил. Холодно, а ей нездоровилось. Муж где-то бродил. На то и бродяга. Весь сарай с углём завалил чем-то неподъёмным. Представь, рюкзак лежит маленький, а с места не сдвинешь. Невозможно! А я мужик сильный как редко кто. Это как он его поднял? Он же ниже меня едва не на полголовы.

Пока он болтал, разбалансированный откровениями матери Сирени, та дала знак тому самому телохранителю. Тот незаметной тенью отирался по углам. Храм был плохо освещён. К чему было яркое освещение, если праздника и людей не было. Телохранитель вышел по знаку своей госпожи, а Кипарис даже не обратил на него внимания. Как и на тех, кто слонялся возле Храма снаружи, рвали яблоки в саду Вяза, хрустели ветками во мраке.

– Подойди ко мне, – Сирень не хотела вставать, испытывая сильную усталость непонятного свойства. Волнения последних дней не прошли без последствий. Вовсе не из гордыни уселась она на кресло мага Вяза. Негде тут было сесть, а на улице было сыро, капал остаточный дождь, зарядивший с утра. В дом же маг не позвал. Сирень была не приучена влезать в чужие жилища, если не звали. Не то воспитание, не тот уровень отношения и к себе, и к другим магам. Вяз был не простой рабочий или селянин, который позволял незваным гостям переступать порог дома, где горел его личный очаг. Исключение было сделано только для Капы, которому он отделил половину своего жилого дома. Отлично зная, для чего тому требуется такое отделение. Но не препятствовал, уважал его мужское достоинство, да и просто любил по-отечески.

В детстве же у Капы была всего лишь маленькая конурка сбоку, где он и спал. Остальное время всегда был при Вязе. До того самого дня, как Вяз понял, что мальчик уже не мальчик, а взрослый парень с чрезмерно развитыми потребностями интимного свойства. Чем в лесу, в саду, а то и в обширном сарае для хранения угля для подземной печи Храма и печи в доме самого Вяза, лучше пусть в чистой домашней обстановке, чтобы и саму девушку видеть, какая она и чья. Мало ли что будет? Да и столичные отлучки Капы очень настораживали Вяза, если касались они дел сугубо личного свойства. Таковые Вяз всегда вычислял, задавая приёмному сыну ничего на значащие вопросы. Как бы, не значащие. Поездки в столичный Город по делам, связанным с Храмом или учёбой самого Капы, мага Вяза никогда не беспокоили.

Сирени не надо было и расспрашивать об этом, она и так всё узнала, чего и хотела. По обмолвкам, по рассказам посторонних лиц, всегда и всё знающих, она сразу отделяла ложь от правды своим встроенным в неё чутьём особого дара. И даже по молчанию старого мага, по его глубоко запавшим и усталым глазам, она вычитала всё, что ей и надо было знать. Само место, где жил и обитал её сын тридцать лет, рассказало ей всю его жизнь. Не только глупенькая Вешняя Верба, не только самоуглублённая Ива, но и сам сын, ни слова не проронивший о своём житье-бытье.

Даже в такую чувствительную минуту душевного соединения, казалось, с несоединимым – с душою сына, Сирень внутренне ликовала не столько от этого, сколько от того, что вот-вот будет пойман неуловимый оборотень, свалившийся с неба в пучине огня. И знание о его неизбежной поимке делало её ещё мягче, ещё нежнее с Кипарисом, уже не с Капой.

– Матушка! – вдруг произнёс Кипарис, как будто вместе с грубым именем он сбросил и с себя, приросшую к лицу, маску Капы. Он встал на колени перед матерью, поскольку в Храме Ночной Звезды не было уже никого из её телохранителей. Он и мать были совершенно одни.

Никогда и ни к кому он не обращал такого слова. Только в несмышлёном возрасте к своей старой няне – старой магине, присланной по просьбе Вяза из Храма Утренней Звезды. Он и помнил её плохо. И она всегда его ругала за то, что он называл её матушкой. На слово был наложен запрет. А тут… Кипарис спрятал лицо в лазурном душистом подоле, в кружевных облаках шлейфа матери.

Сирень заплакала. Погладила его отличные волосы цвета её собственной молодости, его красивую волнистую бородку с заметным рыжим оттенком. Гладила его крупную голову, прикасаясь и нежно, и опасливо как к сердитому, но чудесному большому коту, ласкала уши, обводя их пальцами по контуру ушной раковины. Также очень красивой. Но это уже был вклад отца несомненного Золотка, не фальшивого, как она его обозвала в раздражении.

«Ага! Ага!» – обращалась она к самой себе сквозь спазм плача. – «Вот они сопли, о которых ты никогда не ведала. Не верила». – Сирень задрала длинный шлейф, чтобы вытереть потёкшую краску у глаз. Белоснежные облака окрасились тёмно-синими разводами туши, как тучки, предощущающие дождь. Кипарис был настолько погружен в личные переживания, что не обратил внимания на потёкший грим стареющей модницы и великолепной лицедейки. Но тут, действительно, привычной игры не было. Не перед кем ей было притворяться. В Храме Ночной Звезды в кресле мага Вяза она ощущала себя как на посмертном суде, предстоящем всякой смертной душе. Тот, кто её судил, так и не показал своего лица.

Бегство в небеса

– Скорее, Ива! – торопил Фиолет, чутко прислушиваясь к чему-то за окном. Она же копошилась в бестолковой суете, не зная, что ей дорого, что нет. Всё было дорого, и одновременно всё было ерундой отжившей. Послышалось отдалённое ржание лошади, чему способствовала тишина окраины и закончившийся дождь. Фиолет схватил Иву за руку и потащил в сторону двери, ведущей к выходу в сарай для угля. Предусмотрительный отец Ясень сделал дверь в сарай прямо из дома, чтобы не бродить за углём в зимние дни по холоду и не расчищенным сугробам. И это была невероятная удача!

Но могло ли её не быть с такой вот Белой Уточкой? С волшебным талисманом. Выйдя в переход, ведущий в сарай, Фиолет закрыл дверь тяжёлой подпоркой из валяющейся балки, так, что сдвинуть дверь из дома