успокаивающее онемение, как и прошлой ночью. Но в этот раз всё было иначе; она слишком хорошо чувствовала и своё громко стучавшее сердце, и боль между ног, и неизбежность ужаса, о котором старалась не думать, и отчаянную решимость.

Едва она переступила порог его комнаты, он захлопнул дверь, схватил Лотту и с такой силой толкнул на кровать, что она ударилась щекой об дерево, а в ушах зазвенело. Она хотела что-то сказать, пусть даже не знала что, но он уже тянул вверх её платье, рвал тонкую ткань, прижимаясь всем телом к её спине. Закрыв глаза, она чувствовала щекой его горячее дыхание.

Когда всё закончилось, он рухнул рядом, будто измученный, и накрыл глаза рукой. Лотта поправила платье, её ноги так дрожали, что она боялась, что не сможет стоять прямо.

Господи, дай мне силы устоять. Она оперлась одной рукой о дверь, чтобы не упасть.

– Я велел им держать твою сестру в лазарете по крайней мере две недели, – сказал он. – А когда она поправится, перейдёт в бригаду вязальщиц. И ты тоже.

Лотта приоткрыла рот от изумления. Вязание носков для солдат было самой легкой обязанностью, предназначенной для женщин, которые пользовались особой склонностью начальства или которые были не в состоянии делать что-либо ещё. Некоторые даже умудрялись связать себе свитера из остатков шерсти. За этой бригадой почти никто не следил, у неё было намного больше свободы, чем у остальных.

– Спасибо, – прошептала она. Оскар отвёл руку от глаз, смерил её полным тоски взглядом. – До войны я работал бухгалтером, – сказал он и, казалось, ждал ответа.

– Вы скучаете по той работе? – спросила она, и он сдавленно рассмеялся, вновь накрыл глаза рукой, словно не мог вынести её вида.

– Да, – тихо ответил он, – очень скучаю. – Он отвернулся от неё, ссутулился. – Можешь идти.

Лотта какое-то время смотрела на него, чувствуя странное, но сильное желание утешить его – его, человека, причинившего ей боль, способного на зло, которое она испытала на собственном опыте, и зло, о котором она даже не подозревала, – ибо только небесам было известно, что он ещё совершил – и всё же человека. Человека, которого можно было простить.

– Бог вас любит, – вдруг выпалила она и тут же задала себе вопрос, не сошла ли она с ума, если говорит такие слова в такой момент.

Оскар долго молчал, а потом устало рассмеялся.

– Нет. Он не может меня любить. – Он указал на дверь, по-прежнему стоя к Лотте спиной, и уже твёрже добавил: – Уходи.

Глава двадцать девятая

Иоганна

Маутхаузен, Гранитверке, январь 1945

Вот уже около года Иоганна передавала Ингрид зашифрованные сообщения, непонятные ей, но, очевидно, очень важные. Каждый месяц она с этой целью исправно приезжала домой – чаще, увы, не получалось. Работы стало больше, автобусов – меньше.

Несколько месяцев назад Ингрид велела ей больше не приходить в кофейню, потому что это стало слишком подозрительным, и велела переписывать код и оставлять сложенный листок под решёткой скамейки в Мирабельгартене, всегда в три часа дня в субботу.

Иоганна старалась не думать о том, почему это стало очевидным, хотя причина, в свою очередь, тоже была очевидной. За ними следили – или, по крайней мере, Ингрид подозревала, что за ними следят. Каждый раз, когда незнакомец бросал папку на её стол, Иоганна задавалась вопросом, что, если это её последнее задание. Если всё выяснится, думала она, их обоих расстреляют. Дни сливались в месяцы, и уверенность в таком исходе событий всё крепла. Наверняка это был лишь вопрос времени.

Однако пока она продолжала печатать, стенографировать и передавать коммунистам информацию так регулярно, как только могла. Ей очень хотелось снова отправиться в лагерь, чтобы увидеться с Францем. Однако она знала, что больше не может так рисковать, а еще чувствовала в глубине души, как бы сильно ни стыдилась этого чувства, что не хочет видеть его в таком же или ещё худшем состоянии, и для него самого это тоже будет тяжело. Осознание этого наполняло её сердце тоской и вместе с тем решительностью. Как-нибудь они всё это переживут. Как-нибудь…

К новому году настроение в Гранитверке стало еще отчаяннее. День за днём, пока Иоганна печатала, в коридорах хлопали двери и стучали шаги, она слышала настойчивый шёпот и внезапные крики. Надзиратели то и дело раздражались. Все молчали, все были напряжены и в любой момент готовы столкнуться с опасностью. Другие секретарши, прежде вместе выходившие пообедать, поболтать и покурить, теперь, как и Иоганна, неотрывно сидели за столами, сгорбившись над пишущими машинками, ни с кем не встречаясь взглядом.

Всё это говорило Иоганне об одном: Германия проигрывала войну, что становилось слишком явным. Американские и британские союзники уже освободили Францию, Нидерланды, Бельгию. Советские войска приближались к границам самой Германии. Почти каждую ночь самолёты обстреливали небо, и фотографии разрушений – «зверств союзников» – были очень убедительны. Они тоже доказывали факт, который, как бы газеты ни изображали «стратегическое отступление» немецкой армии, оставался фактом: вермахт проигрывал.

Тридцатого января Иоганна вместе с женщиной, у которой она снимала комнату, слушала выступление Гитлера по радио. Она старалась сохранять спокойное выражение лица, когда он ругал большевизм и евреев с пронзительным маниакальным отчаянием. Когда он заговорил о великих жертвах, на которые нужно решиться, Иоганна украдкой взглянула на хозяйку, а та быстро отвела глаза. Они не обменялись ни словом, но обе поняли, что призыв Гитлера к победе на самом деле был признанием поражения.

Но пока трубы над лагерем всё чаще выпускали в небо густой чёрный дым, и Иоганна сходила с ума от ужаса и горя. Даже сейчас, когда нацисты были, несомненно, на грани капитуляции, они продолжали творить зло. Это было так жестоко, так немыслимо и несправедливо, что всё её существо кричало, пока она степенно печатала: Sehr geehrte herren… Уважаемые господа…

А потом, второго февраля, всё изменилось. Утром пятницы, войдя в контору Гранитверке, Иоганна ощутила всеобщее странно приподнятое настроение. Воздух словно дрожал от ликования. Подойдя к столу, она услышала сдавленный смех, и один из эсэсовцев, выходя из кабинета, отпустил шутку о том, что тоже собирается охотиться на зайцев. Что-то в его голосе, какое-то жестокое удовольствие заставило Иоганну напрячься, и она изо всех сил постаралась сохранять спокойствие.

– О чём они говорят? – спросила она одну из машинисток, надеясь, что её голос звучит