Карсавина посадили.

* * *

Фундаментальные науки могут развиваться только в условиях независимости ученого. Именно независимая фундаментальная наука в лице Лобачевского создала неевклидову геометрию, а в лице Циолковского проложила дорогу в космос. Многими своими успехами Запад обязан тому, что со времен Средневековья университеты и академии были там независимы и даже экстерриториальны. Полиция не имела права переступить их порог. А что у нас? Арест Вавилова и ссылка Сахарова. Сегодня ученых, слава богу, не сажают, но те, кого черт догадал родиться в России с умом и талантом, все еще не воспринимаются как высшее народное достояние, следствие тому — утечка мозгов.

Реальной заслугой Луначарского была его помощь писателям и другим деятелям культуры в тяжелых обстоятельствах Гражданской войны и послевоенной разрухи. Он опубликовал положительный отзыв на книгу М. Бахтина о Достоевском в то время, когда автор этой книги был арестован. Он помог нелояльному к советской власти писателю Вячеславу Иванову легально уехать за рубеж. Он способствовал деятельности Вольфилы — Вольной философской ассоциации. В 1920 году Капица с помощью Луначарского выезжает в Берлин и ждет там обещанную ему Луначарским валюту для поездки в Лондон, где молодой ученый мог стажироваться у знаменитого физика Резерфорда.

В начале 1930-х годов дом Луначарского был открыт для встреч с интеллигенцией. Впрочем, большая гостиная лишь изредка наполнялась гостями. Обычно приходили пять-шесть приглашенных, да еще два-три человека забегали на огонек. Большое полукруглое окно смотрело на вечернюю Москву. Поэты, артисты, художники, критики уютно рассаживались вокруг овального стола, накрытого белоснежной скатертью. Наталья Александровна Розенель была гостеприимна и всегда старалась с помощью домработницы повкуснее накормить гостей.

Сегодня вечером вокруг стола расположились литературовед Валерий Яковлевич Кирпотин, прозаик Юрий Карлович Олеша, поэты Борис Леонидович Пастернак и Вера Михайловна Инбер, главный редактор журнала «Красная новь» критик Михаил Чарный. Наталья Александровна намекнула, что их ждет приятный кулинарный сюрприз, на что Анатолий Васильевич сказал:

— Ну что же, наберемся терпения, а тем временем займемся пищей духовной. Верочка, — обратился он к невысокой, очень подвижной молодой женщине, — почитайте нам стихи.

Вера Инбер охотно согласилась и прочитала стихотворение, воспевавшее новые чувства, рожденные новой, революционной эпохой.

Юрий Олеша с непримиримостью молодости оспорил главную мысль произведения:

— Нет и не может быть никаких новых чувств! Существуют лишь извечные: любовь и ненависть, страх смерти, гнев, восторг…

Вера Инбер, чуть обидевшись, запальчиво возразила:

— Вы в «Зависти» сами описали, как отцветают старые чувства, и с точностью ботаника показали тычинки и пестики цветения новых чувств.

Олеша с прежней непримиримостью отрезал:

— Боже мой, как пошло и вычурно вы выражаетесь, Верочка! Никаких пестиков и тычинок в моих романах нет!

Увлеченный спором и только потому не замечающий неделикатной резкости суждений Олеши, его поддержал Борис Пастернак. Сверкая большими глазами, он заметил:

— Юрий Карлович прав. Те чувства, которые описаны в Библии, в неизменном виде существуют и ныне.

Луначарский вмешался в спор:

— Я стар и болен. Врачи говорят, что я должен вести размеренный, спокойный образ жизни: не встречаться с людьми, не волноваться, не читать, не писать, не работать, не спорить. Видимо, если я век мой буду доживать так, то дни мои продлятся. Я же живу беспокойно. Я встречаюсь с друзьями, читаю, пишу, работаю и, как видите, спорю. Почему? Моя жажда деятельности, творчества, общения, социальной активности сильнее, чем страх смерти. Я отношусь с полным доверием к предписаниям врачей, однако не могу выполнять эти предписания.

— Напрасно! — с улыбкой бросила Розенель.

Луначарский благодарно улыбнулся и продолжил:

— Скажем так: я не выполняю рекомендаций медицины, ибо к жизни и смерти у меня новое отношение. Это новое чувство смерти. У меня отсутствует социальный страх перед ней. Я осуществил себя, воплотил свою индивидуальность в дела, поэтому смерть не может перечеркнуть мою личность. Я радуюсь жизни, радуюсь общению с друзьями. Я не хочу отказаться от работы, от беспокойства, от самовоплощения в новых делах и свершениях, хотя спокойствие продлило бы мне жизнь, вернее, биологическое существование.

Луначарский говорил вдохновенно, он не просто спорил с человеком, у которого другая точка зрения на некую теоретическую проблему, нет, он отстаивал саму свою жизнь и свой образ жизни, а не только свой взгляд на вещи. На минуту он запнулся, снял пенсне, протер его платком, вновь надел и после этих процедур особенно проникновенно сказал:

— Я не хочу существовать долго, но бесполезно. Я лучше с пользой для дела, которому отдал жизнь, и с радостью для себя буду пусть еще недолго встречаться с друзьями, спорить и работать. Это, я думаю, новое, рожденное нашей эпохой чувство жизни и смерти. Это уже не биологический страх смерти, а некое другое, очеловеченное отношение к небытию. Вот вам пример новых чувств.

Луначарский умолк. Полминуты стояла тишина, и все были неподвижны. Потом Пастернак порывисто сорвался с места, чуть было не опрокинув стул, на котором сидел, подбежал к Луначарскому и обнял его:

— Вы правы! Вы меня совершенно убедили. Вы говорили замечательно. Для истинно человеческой жизни смерти нет. У человека должно быть только чувство жизни! — Затем порывисто обратился к Олеше: — Юрий Карлович! Ведь правда же замечательно сказал Анатолий Васильевич?

Олеша смутился и все же сказал то, что думал:

— Я в гостях. Я уважаю хозяина. Однако я ничего с собой поделать не могу. Я не согласен. Я считаю, что чувства даны человеку от века, от Адама и никакая самая новая эпоха ничего не может изменить. Просто есть люди, менее и более тонко чувствующие, менее и более умеющие выразить эти извечные чувства. Последние и являются поэтами. Вечность, устойчивость чувств и обеспечивает творениям поэтов вечную жизнь и общеинтересность для разных эпох. Вас, Борис Леонидович, я считаю великим поэтом, и если присутствующие присоединятся к моей просьбе, может быть, вы что-нибудь прочтете нам?

Пастернак был смущен высокой оценкой его поэзии.

Уловив его замешательство, Луначарский сказал:

— Может быть, мы все помиримся на том, что в чувствах есть и нечто вечное, устойчивое, и нечто подвижное, исторически преходящее и изменчивое. И может быть, мы все присоединимся к великолепному предложению Юрия Карловича и попросим Бориса Леонидовича что-либо прочесть?

Напряжение спало, однако Борис Леонидович все еще не мог успокоиться и сказал, что согласен прочесть что-нибудь, но не из новых стихов, и с непременным условием, что Луначарский совершенно откровенно выскажет мнение об этих стихах, то есть даст устную рецензию, на которые он такой мастер.