Скоро нашего симпатичного и доброго коменданта от нас убрали. Вспоминая его с благодарностью, я сожалею, что один раз не смог исполнить его личной просьбы: однажды, присутствуя при выдаче мне посылки для нашей церкви, комендант обратил внимание на одну небольшую икону, присланную из России. Лик Богоматери с Младенцем на этом образке был написан художественно, особенно поражали Божественной одухотворенностью очи Спасителя и Божьей Матери; письмо напоминало кисть Васнецова.

Комендант долго рассматривал иконочку, а потом обратился ко мне с такой просьбой:

– Господин полковник, не можете ли вы этот образок продать мне, он напоминает мне благословение моей матери.

– Господин полковник, – ответил я, – с удовольствием подарил бы я вам эту иконочку, если бы это была моя собственность, а не достояние нашей церкви. Вот если вой на окончится, я тогда с разрешения старшего в лагере и священника вам преподнесу ее за ваше доброе отношение к нам, пленным.

Видимо, комендант был огорчен моим отказом, а я также, не менее его, что не мог исполнить его желания.

Все мы были опечалены его внезапным отъездом из нашего лагеря. Одной из главных заслуг его была, как я уже говорил, передача продовольствия в наши руки. Несмотря на недостаток продуктов и карточную систему, наши офицеры, заведующие хозяйством, сумели значительно улучшить стол благодаря личным гуртовым закупкам продуктов в местечке. Особенно улучшилось продовольствие, когда председателем хозяйственного комитета лагеря Гнаденфрей был выбран наш уфимец, энергичный капитан И. П. Баллод.

Наступила зима 1917 года.

Приехал новый комендант лагеря. Личность бесцветная.

Под влиянием вестей о происходящих в России событиях все резче у пленных офицеров обнаруживалась разница во взглядах на эти события. В нашем лагере проявились даже два-три убежденных большевика; один офицер пограничной стражи и два военных чиновника поспешили послать в Петроградский совет солдатских и рабочих депутатов выражения своих «верноподданнических» чувств и готовность служить им верой и правдой. Были просто сочувствующие большевикам. Увеличились в лагере пьянство и ссоры между офицерами.

Новый комендант разрешил одной «теплой» компании пленных офицеров выписать рулетку, и по вечерам в столовой было полным-полно играющей публики. Воцарился азарт! Некоторые проигрывали свои последние гроши и продавали за бесценок самые необходимые вещи, чтобы только отыграться!

Немецкая кантина, торговавшая кислым вином, делала большие дела.

Часто ссоры между офицерами заканчивались крупными скандалами. Корректность, сдержанность и даже простая вежливость уступили место грубости и распущенности в обращении между офицерами. Тлетворный дух большевизма словно проникал из далекой России в нашу среду…

Не могу забыть скандала – ссоры между двумя штаб-офицерами, из коих один был георгиевский кавалер. Именно он, напившись пьяным и враждебно настроенный против другого штаб-офицера, с ножом в руках пытался ворваться в комнату последнего, грозил и кричал на весь коридор, что он его сейчас зарежет! Обладая огромной силой, он уже начал ломать крепкую дверь… Никто из офицеров не решался к нему подступить, и вот, наконец, на его звериный рев явился вооруженный немецкий караул… С ружьями наперевес бросились на него немцы и обезоружили. Он сопротивлялся, а они били его прикладами и потом поволокли по коридору в комендатуру. Это была позорная картина!

По своей должности председателя квартирной комиссии мне часто приходилось наблюдать ссоры между офицерами по самым мелким поводам, иногда прямо комического характера.

Раз, среди ночи, когда я крепко спал, ко мне в комнату ворвался один французский капитан, бледный, взволнованный, с криком: «Colonel, colonel, sauvez-moi!» (Спасите меня!) «В чем дело?» – вскочил я, испуганный. «Меня выбросили из комнаты, хотели бить, и за что?! Поместите меня в другую комнату!» Я пошел с ним на третий этаж к его комнате, в которой помещалось десять французов и двое русских. Подхожу и вижу картину: все вещи этого капитана: тюфяк, подушка, одеяло, сапоги, одежда и чемодан – разбросаны по коридору. Комната заперта. Я постучал. Посмотрели – открыли. Ко мне бросились человек шесть французов: все кричат, волнуются, жестикулируют, грозя кулаками стоящему у дверей своему выброшенному коллеге. Русские офицеры, помещавшиеся здесь, улыбаясь, рассказали мне, что ссора вышла из-за полотенца: этот капитан вместо своего полотенца над кроватью взял у соседа новое полотенце, а свое, худшее, повесил ему (полотенца казенные). Это заметили офицеры, и начался спор, превратившийся в скандал. Stube не пожелала иметь его в своей среде, его выставили, а вещи выбросили на коридор. Никогда раньше таких сцен, особенно среди французов, не бывало. Среди ночи пришлось мне водворять этого капитана в другую комнату.

Какое утешение давал в это тяжелое время плена наш кружок! За зиму (17–18 гг.) поставлены были лучшие вещи Е. К. Горянским из разных опер, и мною – драматические.

В спектакле 22 ноября удался «Новый Стерн», комедия князя Шаховского в стильной постановке прапорщика Верещагина, и много смеху дала «Свадьба» Чехова, где я, играя телеграфиста Ять, «ухаживал» за акушеркой Змеюкиной (прапорщик Полежаев). Пьеса удалась, и ее мы повторили в дальнейшем не раз. Особенно же удалась мне постановка «Сыщика», веселой комедии в трех актах Мясницкого. Хороший тип любителя-сыщика дал капитан Жмелев; чудесно изобразил шалунью-девочку прапорщик Полежаев; другие персонажи были тоже на своем месте. Я за эту постановку и за роль старой няньки получил большую корзину цветов. Наконец, общими усилиями Е. К. Горянского, штабс-капитана Глиноецкого и моими на масленице 1918 года поставлена была целая оперетка «Ночь в пуховке» – музыкальная мозаика из разных опер и опереток и подражание оперетке «Ночь любви» Валентинова. Либретто и разные куплеты оперетки были составлены и аранжированы нами же.

К этому времени наши оркестр и хор усовершенствовались (все те же капельмейстер Максимов и капитан Добрынин). Техническую часть, особенно трудную в этой постановке, прекрасно выполнили В. В. Орехов, поручик Павильно-Пацевич и поручик Соболев.

Костюмы и парики Бреславльской оперы. Оперетка имела шумный успех и развеселила нашу публику, сильно приунывшую от последних печальных вестей с фронта и родины. Особенно эффектны и до слез комичны были две солидные балерины: это – командир батареи капитан Шуба и присяжный поверенный, прапорщик А. А. Смирнов.

Лекции офицеров Генерального штаба. Наше отношение к государственным переворотам в России и самоопределению народов. О Литве. Акт Литовской независимости.

8 января 1918 года в войну вступила Америка, на стороне России и Франции.

Весна 1918 года. Мы, сидя в плену, с неослабным вниманием следили за тем, что делается на революционном фронте. Новый вождь русской революционной армии Л. Троцкий совершенно не обладал мужеством и храбростью, а только выдающейся жестокостью к своим же войскам. Хвастливое, насмешившее весь свет объявление им «ни мира, ни войны», и сейчас же, вслед за угрозой Гинденбурга нового наступления его армии, поспешное заключение им в феврале унизительного, «похабного» для России мира – сильно ослабило фронт Держав Согласия. Пленные офицеры Генерального штаба читали нам лекции о ходе военных операций, иллюстрируя их планами и картами в большом масштабе. Хотя источники для сообщений были исключительно немецкие, но выводы – заключения, которые делали наши лекторы, были беспристрастные и поэтому очень интересные. Аудитория, где читались эти сообщения, всегда была переполнена слушателями, как солидными седыми полковниками и капитанами, так и молодежью. На лекциях были и те французы и англичане, которые понимали по-русски. Не приходили сюда только революционно настроенные офицеры.