Письмо это меня сильно расстроило. «За что?!» – неотступно стоял в моем сердце вопрос страшной обиды. Подобные же письма получили и еще некоторые офицеры нашего лагеря, с именами замученных и убитых большевиками офицеров в России.

В это же время прислано было одному офицеру из России стихотворение (ходившее на фронте по рукам) под заглавием:

Христос Всеблагий, Бесконечный,

Услыши молитву мою,

Услыши меня, мой Заступник Предвечный:

Пошли мне погибель в бою!

Смертельную пулю пошли мне навстречу,

Ведь благость безмерна Твоя!

Скорее пошли мне кровавую сечу,

Чтоб в ней успокоился я.

На родину нашу нам нету дороги.

Народ наш на нас же восстал,

Для нас он воздвиг погребальные дроги

И грязью нас всех закидал!

Три года мы тяжко, безмерно страдали,

Заветы России храня,

Мы бились с врагами, и мы не считали

Часами «рабочего дня»!

В глубоких могилах, без счета и меры,

В своих и враждебных краях

Сном вечным уснули бойцы-офицеры,

Погибшие в славных боях!

Но мало того показалось народу…

И вот, чтоб прибавить могил,

Он, нашей же кровью купивший свободу,

Своих офицеров убил!

Правительство – юные люди науки,

И много сословий и лиц,

Пожали убийцам кровавые руки,

Прославили наших убийц!

В Москве лишь тому не нашлося примера…

Святая Москва наших дней

Не пролила крови своих офицеров

Могучей десницей своей.

Молися за нас, столица святая,

Молися о нашей судьбе,

Тебя не увидим мы больше, родная.

Никто не вернется к тебе!

Товарищи наши, в боях погибая

Без меры, числа и конца,

Нам все завещали одно, умирая:

Войну довести до конца,

А ныне толкуют уже в Петрограде

О том, чтобы мир заключить,

Чтоб ради покоя и золота ради

Россию навек погубить!

А скоро, наверно, придут и идеи

Вильгельма «Великим» назвать,

Пред ним преклонить покоренные выи

И прах его ног целовать…

Скорей же в окопы, друзья-офицеры,

Не будем мы этого ждать!

Скорей подадим мы солдатам примеры,

Как надо в бою умирать!

Не надо искать нам далеких примеров:

России надежный оплот,

Лишившись убитых своих офицеров,

Балтийский бездействует флот…

Наветом враждебным и злобой без меры

Народ с нас погоны сорвал,

И знанье святое бойца-офицера

В вонючую грязь затоптал…

Спешите ж в окопы, товарищи братья,

Семьей офицерской своей!

Нам смерть широко открывает объятия

И мы успокоимся в ней!

Пока здесь грохочет гроза боевая,

Мы все на местах, никуда не уйдем,

И край наш родимый от немцев спасая,

За родину нашу умрем!

Когда же Предвечного волею Бога

Пройдут дни великой войны,

Тяжелая ляжет пред нами дорога –

Увидим тяжелые сны.

Когда по окопам от края до края

«Отбоя» сигнал прозвучит,

Сойдется семья офицеров родная

Последнее дело свершить.

Тогда мы оружье свое боевое,

Награды, что взяли в бою,

Глубоко зароем под хладной землею…

Промчатся столетья, пройдут поколенья,

Минуют тяжелые дни –

И станут народы читать без волненья

Историю страшной войны.

Но в ней сохранится так много примеров,

Как русский народ воевал,

И как он своих же бойцов-офицеров

Жестокой рукой убивал!

Какой кошмар!!! Кто бы мог думать, что русские офицеры за все свои подвиги и страдания на войне получат такую награду!

Скоро настроение наше в плену ухудшилось еще и потому, что с приходом к власти большевиков правильное почтовое сообщение Германии с Россией было нарушено. Корреспонденция пропадала или приходила с большим опозданием. Письмо от 9.VII.1917 года В. Н. Урванцевой оказалось последним; через комитеты международного Красного Креста я наводил о ней справки, писал и в Лукоянов, и в Петроград, но ответа не получал. Быть может, политические события захлестнули и ее в свой водоворот.

В это же время Е. К. Горянский, мой сожитель по комнате, получил из Киева от своего сына письмо с описанием, как «мать русских городов» с страшными боями переходила из рук в руки: к большевикам, к украинцам, к петлюровцам, к немцам и т. д. По образцу Киева и вся Русь в это время была в огне гражданской войны.

После заключения Брест-Литовского мира начался обмен пленными. Первый уехал из нашего лагеря полковник Барыбин, как больной, интернированный в Данию – ему предстояла тяжелая операция. С грустью проводили мы всеми уважаемого героя. Из Дании он прислал мне два письма, полные горечи и сарказма по поводу кровавой вакханалии в России.

Стоял июль месяц. Равнодушная к человеческому горю природа сияла своей красотой. В своей тоске я стремился к одиночеству и гулял один, любуясь необыкновенно красивыми окрестностями Гнаденфрея с живописными рощами на холмах и белыми лентами шоссе, обсаженных фруктовыми деревьями. Уже поспели черешни, и на перекрестках дорог их дешево продавали немецкие женщины. Целые поля необыкновенно красивого лилового вереска ласкали взор. По вечерам, в тихом свете заката, виднелись бредущие с полей стада. Я гулял до изнеможения, чтобы возможно позднее возвращаться в лагерь.

Однажды на прогулке я по обыкновению зашел в виллу, где жила симпатичная польская онемеченная семья, состоявшая из одних женщин (все мужчины были на фронте). Две пожилые дамы и две молодые девушки, все в трауре, всегда любезно меня встречали и не только охотно продавали кое-что из продуктов, но и часто беседовали со мной на ломаном польском языке.

В этот день они, все четверо, вышли ко мне навстречу, заметно встревоженные. Одна из них, держа польскую газету в руках, сообщила, что в Сибири зверски убит большевиками русский царь и вся его семья. Я был потрясен этим известием. Опять являлся жгучий до боли вопрос: «За что?.. За что распята на кресте и вся Россия?!»

Старшая дама взволнованно говорила: «О, Бог не простит этого нашему кайзеру! Ведь он вполне мог спасти своего родственника, большевики так боятся немцев, и почему кайзер этого не сделал?! Бог его накажет за это!» Печальный, вернулся я в лагерь.