чтобы дать мужу руку, она сунула обе в проем и схватила котелок; а Силвестре тем временем открывал и закрывал рот в гримасе великого счастья, столь бессмысленной, что вызвать подобную могло бы лишь великое горе.

В этот миг крепкая молодка рывком вытащила тяжеленный котелок с золотом; и, присев на корточки с котелком в подоле, она воскликнула прерывающимся голосом:

— Ох, Иисусе! Я помру от радости!..

Силвестре обеими руками сжимал живот. В этой позе нет ничего смешного либо неправдоподобного для тех, кто знает, что кишечник почти всегда отзывается на душевные потрясения.

На следующее утро, при первом свете зари, стена была снесена. Соседи, слышавшие грохот, предположили, что ее свалил порыв ветра.

Но на следующей неделе строительство нового дома прекратилось. Пиротехник говорил своим благодетелям, что собирается сменить место жительства, а может быть, и род занятий.

X

В ту пору один фидалго, состоявший при дворе дона Жоана VI[142], распорядился продать обширные поместья, которые были у него в провинции Миньо. Главная усадьба, где некогда был феодальный замок, находилась в окрестностях Барселоса. Она именовалась «Честь рода Ромарис» и составила в XII веке приданое, которое дона Женебра Трокозенде принесла своему супругу, каковой звался дон Фафес Ромаригес; он был сыном дона Эгаса и породил дона Фуаса, и все они так долго и в таком изобилии порождали потомство, что в конце концов выродились, что и доказал упомянутый фидалго, распорядившийся продать родовое гнездо, дабы украсить свой герб со львами, изготовившимися к прыжку, роскошным изображением танцовщицы.

Покупателя звали Силвестре де Сан-Мартиньо, и на стол барселосского нотариуса он выложил двадцать пять тысяч крузадо в старинных золотых. Затем сын Жоакина Огневика прикупил столько ферм и угодий вокруг поместья «Честь дома Ромарис», сколько ему удалось, и включил их в пределы своих владений, каковые всячески расширял и каковые располагались вокруг самой просторной и самой красивой усадьбы в центральной части Миньо.

В 1826 году, когда Силвестре уже не чаял дождаться потомства от своей супруги, достигшей достаточно зрелого возраста, она подарила ему девочку, которую нарекли Фелизардой. В восемь лет эта девочка, единственная дочь, прозванная маленькой ромарисской наследницей, была уже достаточно рослой и пухлой и наслаждалась радостями сытого детства. К восемнадцати годам фигура ее сформировалась: округлости были весьма заметны, но пропорциональны. Роскошному бюсту соответствовали пышные выпуклости сзади. Фелизарда была склонна к одышке, что несколько смягчало ее чересчур полнокровный румянец.

Один юнец, доучившийся до степени бакалавра и упивавшийся издали благоуханием этого цветка подсолнуха, преподнес ей однажды нижеследующий экспромт, в коем сетовал на то, что девица заставила себя долго ждать на одном церковном празднике (над рифмами он прокорпел три дня):

О, если б Феликсом мне зваться,

Чтоб заслужить удел счастливый:[143]

Мне Фелизарды не дождаться,

Хоть жду ее нетерпеливо.

Она запрыгала от смеха, словно сподобилась замечаний преподобной матери Жирарден.

К этому времени — был 1846 год — Силвестре де Сан-Мартиньо владел большим состоянием, но томился величайшей скукой от расслабляющей долголетней праздности. Случалось, он посылал за пиротехническим порохом, продалбливал трубки, обвязывал их смоленой веревкой и запускал ракеты для собственного развлечения. Фелизарда, которой искусство пиротехники было весьма по душе, упрашивала мать, чтобы та научила ее устраивать фейерверк и пускать огненных змеек.

Сеньора дона Мария, прекрасная хозяйка и мать, трудилась по дому и в усадьбе, долгими зимними вечерами пряла и мотала шерсть со служанками у очага и приводила в замешательство нерадивых слуг как в портомойне — умением отстирать пряжу, так и на кухне — умением замесить кукурузный хлеб.

Между тем супруг ее, который не делал ничего, если не считать пиротехнических потех, маялся от упадка сил и скверного пищеварения; но наступил момент, когда ему пришлось выбирать, кем быть: пиротехником или политическим деятелем.

То был период ожесточенной политической борьбы[144]. Во время бурных выборов 1845 года в Барселосе Силвестре проявил себя как активный прогрессист и преисполнился гражданской страсти в связи со зверскими расстрелами. На следующий год он активно выступал во время майского движения и был верен передовым убеждениям до октября, когда уполномоченные Хунты в Порто конфисковали у него в Ларго-да-Агуарденте двух верховых мулов, которые должны были доставить с побережья Да-Фос жену его и дочку. Под воздействием сего драматического события он некоторое время колебался между политическим курсом братьев Пассос[145], которые пытались выкормить дитя-республику, приложив ее к истощенной груди худосочной свободы, и политическим курсом преподобного отца Казимиро Жозе Виейры, который в своих публичных проповедях объявлял королем Дона Мигела I[146].

Силвестре переманили в свою партию несколько приверженцев абсолютной монархии, которые прозревали с барселосского моста хитросплетения европейской политики и чертили тросточками на площади Креста пути следования победоносных русских войск. Силвестре не возносился в понимании этих премудростей на ту высоту, на которую взлетали его ракеты о трех хвостах, но сообразил, что в случае крутого поворота событий неплохо бы пристроиться к победившей партии. И он вручил доктору Кандидо де Анелье и адвокату Франсиско Жеронимо крупную сумму для передачи Луне.

В ответ на сие проявление щедрости роялистская клика великодушно наградила его орденом святого Михаила Архангела. Он уже был розенкрейцером[147], и принял его в сей союз сам Жозе Пассос в доме, стоявшем в переулке Нета, ныне уже не существующем. Между Силвестре и видимой миру ипостасью абсолютного монарха началось соревнование по части даров. Значительная часть нетронутых червонцев давным-давно усопшего Золотца перекочевала в пояс шотландского авантюриста Макдоннелла, а оттуда в карманы солдат, расстрелявших его в Саброзо. О, судьбы денег! Как содрогался бы в гробу труп камнедробильщика Бенто, не растерзай его в горах вороны и волки!

Когда политическая лихорадка спала, Силвестре, наслушавшись колкостей супруги, стал подозревать, что попал впросак и что Дон Мигел знать не знал о его существовании. Он покинул политическое поприще, став всеобщим посмешищем и вконец разочаровавшись. Административные и судебные чиновники в Барселосе насмехались над ним, а в «Газете бедняков» некто за подписью «Друг Истины» писал, что Силвестре де Ромарис в острейшем приступе скорби проливает слезы до того горючие, что они могут привести в действие ракеты. Разящий намек, который вполне дошел до Силвестре, когда тот разобрал по складам статейку.

Что касается чтения