сосуществовала в обоих с добрым желудком. Оба просыпались в самом жизнерадостном расположении духа, дабы продолжать животное существование. Жили исключительно ради физиологии: обожали друг друга настолько, что все физиологические процессы совершались в обоих одновременно, словно у них было одно сердце, одна печень и одна поджелудочная железа на двоих. В этой растительной жизни имели место нежности любовного свойства, как у жимолости и акации в период цветения; а когда супруги выходили из сферы чисто физиологических отправлений, то играли в биску на троих; но обычно им куда больше нравилось играть в осла.

МАРИЯ МОЙЗЕС

перевод А. Косс

ТОМАСУ РИБЕЙРО[156]

Десять лет минуло с тех пор, как ты навестил меня здесь. То было вчера, а камень, на котором я высек твое имя, потемнел, словно древнее надгробие. Под этим камнем покоятся десять лет нашей жизни. Под ним похоронены люди, которыми мы были в те времена. У меня перед глазами стоит Кастильо[157], прислонившийся к грубо вытесанной колонне; у меня в ушах звучат твои стихи, которые ты читал моим детям... Ах да, правда!.. Ты не смог их прочесть: в глазах и в голосе у тебя были слезы. Что сделала с тобою политика, мой добрый друг, мой поэт родины и души?

Сан-Мигел-де-Сейде, ноябрь 1876 г.

Первая часть

У входа в загон парнишка-пастушок пересчитал коз и, обнаружив, что одной не хватает, разревелся во весь голос и в три ручья. Стояла темная ночь. Парнишка боялся возвращаться в лес, потому что ходили слухи, что в Крестовой Ложбине появляется неприкаянная душа покойного капитана. Много лет назад в том месте нашли труп одного студента из Коимбры, и в народе убийцей считали капитана из селения Санто-Алейшо, что за Тамегой, причем объясняли убийство ревностью; ходил слух, что душа преступника в белом волочащемся по земле саване наведывается в те края. Мельник — его мельница стояла у самого Каменного Брода — оспаривал общественное мнение, утверждая, что призрак, о коем шла речь, душою не является и оной даже не обладает, ибо на самом деле это белая кобыла викария. Большинство, однако, не принимало такого объяснения по причинам чисто психологическим, ссылаясь на то, что мельник — человек подозрительных нравов, был солдатом во время руссильонской войны[158], не числится в списке усердных прихожан и, насколько известно, не убил ни одного француза.

Дело было в 1813 году, в середине августа; итак, пастушок притулился в углу загона и, громко плача, молил святого Антония помочь ему найти потерявшуюся козу.

У входа в загон появился Жоан да Лаже, хозяин, и прорычал:

— Потерял животину?

Парнишка, дрожа от страха, пробормотал что-то нечленораздельное.

— Потерял, шельмец? Ступай ищи, да гляди: не приведешь — сюда не заявляйся, не то вырву у тебя потроха через глотку.

И в счет будущего он дал пастушонку два основательных пинка.

Этот самый Жоан да Лаже по сравнению с мельником был человеком более достойных правил, зиждущихся на религиозности и патриотизме: он прикончил двух хворых французов из отставших полевых лазаретов и верил, что призрак — душа капитана, а не белая кобыла викария.

Парнишка пустился бежать по направлению к горной цепи. Перед ним был выбор: либо злые чары, насылаемые неприкаянной душой, либо остроконечный деревянный башмак хозяина; пастушонок предпочел встречу с покойным капитаном. На всякий случай он, однако ж, по дороге читал вслух все, что знал, из Катехизиса: «О смертных грехах», «О делах милосердия», «О святых таинствах святой матери церкви» — все. Возле последнего дома парнишка в ужасе попятился. Он увидел призрак, белевший во тьме; призрак, сгорбившись, стоял под каштаном.

— Зе, сын Моники, это ты? — осведомился предполагаемый призрак.

— Я, тетушка Бритес, — ответил парнишка, переводя дыхание. — Господи, как вы меня напугали!

— Куда собрался в такую пору?!

— Козу иду искать. Вы не видели?

— Я-то — нет. Слушай, а хозяйка твоя Зефа тоже пошла искать козу?

— Какое там! Сеньора Зефинья хворает, вот уже полтора месяца, как не встает с постели.

— Да знаю я, но могла бы поклясться, что видела, как она только что перелезла через плетень и пошла к реке. Если то была не Зефа, так, значит, сам дьявол!

Парнишка снова оцепенел от страха и спросил вполголоса:

— Может, то душа была?

— Капитанская-то? Навряд ли; она была в темной юбке и нижней голову прикрывала.

Тем временем из мглистой ложбины, пролегавшей меж горами, появился мельник, ведя двух ослов, нагруженных кожаными мешками; он напевал:

Был я кенаром придворным,

улетел из тесной клетки,

а теперь щегол я вольный,

девушкам пою я с ветки.

— Для щегла ты больно гнусав, Луис, — съязвила Бритес, жена Эйро́.

— Ола́, старая ведьма, какие вы тут козни строите? — отозвался ветеран Второго полка, квартировавшего в Порто. — Не напугайте ослов, они и так при виде вас остолбенели. Пропустите-ка сородичей!

— Я не из твоего семейства, слышал, якобинец? — возразила старуха; и, показав ему два кукиша, добавила: — Вот тебе, получай, еретик.

— Дядюшка Луис, — вмешался пастушонок, — вы в Крестовой Ложбине козы не видели?

— Видеть не видел, а блеянье козье слышал со стороны реки. Ты ступай по Эстеванову Проулку, а потом иди берегом реки вниз по течению, там и найдешь ее либо на лужке возле Каменного Брода, либо на Островке.

— Вот-вот, пускай пойдет туда, — вмешалась тетушка Бритес, — самое время сейчас парнишке разгуливать по Эстеванову Проулку!

— А чем он опасен?

— Чем опасен?! Поди спроси Зефу, дочку Жоана да Лаже, она в том проулке однажды ночью порчу подхватила, с тех пор все никак не поправится.

— Верно, верно, тетушка Бритес, вам лучше знать, что это за порча, да и мне известно, какую порчу подхватывают девушки в темных проулках. Боязно тебе, малый?

— Боязно, сеньор.

— Подожди тут, я мигом.

И мельник стегнул ослов, которые жевали дрок близ канавы, отвел их в стойло,