– Девочка моя… – прошептал он, обнимая подавшуюся ему навстречу Мери, зарываясь лицом в её препутавшиеся, пахнущие ветром и травой волосы, чувствуя, как пропадает, проваливается куда-то горький ком, с самого утра стоявший в горле. – Девочка моя хорошая… Прости, что вот так… Прости меня…

– За что? Какой глупый… Ничего, мора, ничего… – Она смешно произнесла «морэ», и Сенька невольно рассмеялся, одновременно подумав: верно, она нарочно, ведь хорошо по-цыгански говорит… Но вслух ничего не сказал. А минуту спустя опустил руки, освобождая Мери.

– Ночь-полночь. Беги домой. Не хватало ещё, чтобы и из-за тебя всполошились. Скажут – Сенька всех девок в таборе перепортил… тогда уж точно мне не жить.

Она не улыбнулась на эту неловкую шутку. И исчезла без слова, без звука, словно растворившись в темноте вместе с лунным светом. Когда луна снова вышла из тучи, Сенька увидел, как Мери, уже перебравшись по мосткам на другую сторону ручья, бежит по берегу. Проводив девушку глазами, он бросил на траву возле камня шинель, лёг на неё в полной уверенности, что не заснёт до рассвета. И через мгновение спал мёртвым сном, подсунув кулак под голову и нахмурившись, словно и во сне продолжал думать о том, как же теперь ему жить.

Когда Мери, крадучись, пересекала тёмный двор с перегородившей его телегой, которую ещё днём, готовясь к отъезду, выкатили из сарая, на крыльце её ждала встревоженная Настя.

– Это что такое? Это ещё что такое?! – грозным шёпотом вопросила она, приступая к растерявшейся Мери. – Где тебя, бесстыжая, по ночам носит, мало нам одной несчастной?!. Ты что это вздумала, девочка?! Ничему-то вы, дуры, не учитесь, храбрые больно до поры до времени! Сейчас же в дом, спать, завтра чуть свет ехать, а она!.. Где тебя носило?!

– За… заблудилась, – глупо соврала Мери, с отчаянием чувствуя, что краснеет.

– Другому кому бреши, – отрезала Настя, шагая с крыльца и пропуская Мери впереди себя. И уже в спину едва слышно спросила: – Девочка, ну… что – он?.. Где?

– Завтра придёт, не беспокойся, – так же тихо, не оглядываясь, ответила Мери. И поспешно юркнула в темноту дома, слыша, как тихо заплакала, без сил опускаясь на доски крыльца, Настя.

* * *

Ночью Копчёнка складывала вещи. Впрочем, это сейчас торопливо делали все женщины табора, убившие день на беготню вокруг Дины и Дарьи, пересуды, слёзы и причитания. Но ехать-то назавтра всё-таки было надо: молча сопящие и злые, как черти, цыгане ещё днём выкатили телеги, обновили сбруи, осмотрели и накормили коней, и цыганкам волей-неволей пришлось управляться со своими делами поздней ночью. Так же, как другие, суетилась сейчас и Юлька, носясь по тесной бане со своим добром и увязывая его в узлы. Мардо, сидевший на крыльце, от нечего делать наблюдал за копошением жены и удивлялся: откуда у неё столько барахла? Гляди ж ты, даже самоваром своим разжилась, а посуды-то, подушек, и зеркало в деревянной резной рамке!.. Не теряла, видать, времени без него. Золото, а не цыганка, в который раз спокойно и безразлично подумал он. Какого только чёрта в этом таборе корни пустила? Давно б к своим уехала, мужика бы путёвого нашла, счастлива была…

– А это-то тебе зачем? – с недоумением спросил он, глядя, как жена волочит в телегу деревянную раскрашенную статуэтку Пресвятой Девы с отбитым стрельчатым нимбом вокруг головы. – Поперёк телеги встанет колом – ничего другого не положишь… Где взяла-то?

– Гаджэ выбросили, когда польскую церковь разносили, – тихо отозвалась Юлька, останавливаясь на крыльце со статуэткой в руках и пристально глядя на неё. – Жалко бросить, красивая же… Да и грешно, всё ж-ки Масхари… Оставить здесь?

– Тьфу, мне-то что… Твой хлам, делай как знаешь, – Митька отвернулся. Задумавшись, он не сразу заметил, что жена всё стоит рядом и о чём-то негромко спрашивает его. Копчёнке пришлось повторить ещё раз, прежде чем Мардо, нахмурившись, оглянулся.

– Чего тебе?

– Я спрашиваю – отчего ты с Динкой-то не уехал?

Он медленно, всем телом повернулся к жене. Юлька смотрела на него спокойно, без гнева, без упрёка. Митька вдруг подумал: понятное дело, она ещё утром всё поняла…

– Отчего ты с ней не уехал? – Юлька села рядом, аккуратно приставив Божью Матерь к стене бани, и Митьке поневоле пришлось подвинуться на тесном крыльце. – Ты ведь её как жену хотел взять. Что ж не вышло?

– Ты почём знаешь, дура, чего я хотел?!. – огрызнулся он, удивляясь её безмятежности. Задумала что-то, чёртова баба? Или поиграть хочет?

– Чего ж тут не знать, – отозвалась она. Лунный свет заиграл на подвеске Юлькиной серьги, лизнул лицо, сделав его на мгновение большеглазым, тонким, красивым. – Я же с самого начала поняла. Ещё в Москве, когда ты к Дмитриевым комиссаром пришёл вместе с этими… Ты её увидел – и больше ничего не видел.

Митька молчал. Ничего не говорила и Юлька, машинально поглаживая пальцами растрескавшийся нимб Святой Девы. Луна ушла. Ветер налетел на растрёпанные черные вётлы, зашумел в их ветвях. С соседнего двора донёсся надсадный рёв младенца, сердитый голос его матери, звон опрокинутого ведра. Где-то на другом конце слободы вяло брехнула собака, хлопнула дверь. В доме зажглось и тут же погасло окно. Снова наступила тишина, которую нарушал лишь шум ветра в ветвях деревьев.

– Слушай, что ты здесь, в таборе, делаешь? – сквозь зубы спросил Митька, глядя на ходящие ходуном кроны вётел. – Ну что? Ехала бы к чёртовой матери отсюда…

– Не поеду, – вдруг с сердцем отозвалась Юлька. – Не поеду. Не дождёшься. Сам ехай. Вот что ТЫ здесь делаешь – ей-богу, понять нельзя.

– Поговори мне ещё!.. – привстал он.

Юлька обернулась, с интересом посмотрев на него, и Мардо вдруг увидел, что жена ни капли не испугана.

– Скажите, застращал козла капустой… – хмыкнула она. – Я тебе не Динка городская. Тронь только – враз без обоих глаз оставлю. Чтоб со мной такое сотворить, что ты с ней сделал, меня четверым держать бы надо, а пятому – рот затыкать.

Митька молчал. Он не испугался, но при этом видел, что жена не шутит. Через минуту Мардо всё же проворчал:

– Совсем расцыганилась без мужика-то? Говоришь, как гаджи…

– Уж ты-то помолчал бы. Цыган нашёлся… – пожала она плечами, даже не посмотрев на него. Чуть погодя, задумчиво спросила: – Скажи, ну чем я тебе плоха была? Я знаю, многие с жёнами живут, если те добисарки хорошие, пусть даже страшней греха смертного. Но я-то вроде не из таких. До Динки, понятно, не допрыгну, но и не урод последний. И тебя я любила…

– Чего?.. – невольно рассмеялся Митька, поворачиваясь к ней. – Совсем забрехалась?

– Ду-урак… – без злости махнула Юлька рукой. – Что с тобой говорить…

– Не пойму я, чего тебе нужно! – Этот разговор Митьке начал надоедать, настроение и без того было собачье, и он искренне не понимал, зачем Копчёнке понадобилось выворачивать старые тряпки. – Коли память порастеряла, так я тебе напомню, как мы с тобой связались! Я тебе слова не давал и с тебя не брал! Человек я вольный, жена мне и тогда не нужна была, и сейчас без надобности!