Подобное «прочтение» сущности физической культуры задаёт очевидность её рассмотрения как части собственно социальной культуры в целом, оставляя «за скобками» вопрос о её природном происхождении или соотношении с биологическим миром. Соответственно также за рамками нашего рассмотрения в данном случае остаётся вопрос о «старшинстве», о первичном происхождении труда, религиозных культов, игры. Тем более, что игровые формы и виды игры, будучи существенным элементом физической культуры, предположительно, никогда не исчерпывали собой всего её многообразного содержания, в основе которого лежал и лежит принцип повторяемости движений или упражняемости органов, вполне реализуемый не только в игровой, но также в подготовительной и исполнительной трудовой и в ритуально-обрядовый деятельности. Однако, как бы то ни было, данное предположение, по крайней мере по отношению к древнейшей протокультуре Человечества, возможно, навсегда останется аксиомой, воспринимаемой в качестве интуитивно ясного, очевидного утверждения, на самом деле лишенного сколько-нибудь достаточного научного (эмпирического и теоретического) доказательства.

1.2. Итак, рассуждения по поводу происхождения физической культуры, её представленности в древнейшей протокультуре Человечества нас в принципе не интересуют, за исключением того обоснованного предположения и исторически констатируемого факта, что древнейшая физическая культура и сама по себе должна была иметь протокультурный характер, который и заложил её последующую гетерогенность, внутреннюю неоднородность, развивающуюся как единство и борьба близкородственных, однокоренных, но всё-таки различающихся между собой социально-культурных образований. Опять-таки, вполне логично предположить, что различные векторы внутренней структурной дифференциации физической культуры в какой-то мере были обязаны взаимоотношениям игровой, трудовой и религиозно-культовой практики. А вот с этого момента будем внимательны: если вычленить древнейшую протокультурную «клеточку», «ячейку», «кирпичик», «зародышевое ядро» физической культуры нам, в силу приведённых аргументов, не представляется возможным, то определить «право первородства» того или иного вектора, образования (в последующем социального института) в сфере физической культуры всё-таки можно. И сделать это помогает выделение как раз того самого «исходного атома» (первобытной «клеточки»), выступающего в облике древнейшего единоборческого поединка между вождём и претендентом на роль вождя или членом рода, не желающим становиться изгоем, извергом, то есть подвергнуться ритуальному изгнанию из родовой общности.

Рассматривая и анализируя данную древнейшую единоборческую форму, мы вновь избавлены от задачи исследования её связей и преемственности с природно-биологическими аналогами, хотя таких аналогов сколько угодно, в частности, в материалах специалистов по зоопсихологии. Ведь в нашем случае мы имеем в виду именно древнейшую социальную форму единоборческого поединка, предполагающую социально-ролевое столкновение носителей наиболее ранних обособленных сознаний первых в истории Человечества индивидуально различимых личностей, относительно, но явно противопоставленных в гораздо меньшей степени индивидуализированным общей воле и сознанию родовой социальной целостности.

1.3. В дальнейшем, в процессе последующей индивидуализации и социальной дифференциации, характерных для раннеклассового общества, архаичная единоборческая форма, как это ни странно, не пропадает, а лишь несколько перерождается и многократно тиражируется, порождая свои производные социальные формы: «божий суд», «поединок чести» и «поединок славы». Обратим внимание на то, что социальная форма единоборства, называемая божьим судом, есть не что иное, как та же самая архаичная форма, но в раннерелигиозном культовом обрамлении, связанном с магическими, тотемистическими, в меньшей степени – с анимистическими, фетишистскими и иными верованиями. И ещё один крайне важный момент: верования – верованиями, а форма единоборства – формой единоборства. Мы хотим этим сказать, что при всей внутренней связанности указанных сосредоточий сознания и деятельности, последняя уже тогда имела все основания и возможности носить относительно автономный характер от специфики религиозного сознания, веры бойцов. Боевая форма постепенно отрывалась от религиозно-магического содержания, всё индифферентнее и безразличней относясь к последнему, скорее как к поводу, нежели как к причине поединка. Хотя что-то на гране интуиции, порожденной личным многолетним опытом единоборческой деятельности, требует от нас предположить неполную причинно-следственную слитность или относительную автономность фактов сознания, с одной стороны, фактов деятельности, с другой стороны, уже в архаичной социальной практике. Косвенным доказательством, подтверждающим справедливость и основательность подобного предположения, выступает вектор последующего, всё более широкого разрыва между единоборствами как самым молодым из социальных институтов физической культуры и религиозным культом как социальным институтом несколько иного социального назначения. Разница в назначении здесь совершенно очевидна и понятна: институт единоборств изначально был направлен на специфическое совершенствование конкретных личностей, институт религиозного-культовой практики – на создание и укрепление социальной общины как самодостаточной тотальности, тем самым на реализацию принципа «объединяя – разделяй». Конечно, в указанных ориентациях нет и не может быть абсолютного различия, как его не может быть и в диалектическом соотношении личности и общества, части и целого, элемента системы и самой системы. Но относительная автономность, некоторый (подчас весьма значительный) дисбаланс здесь перманентно возможны. В дальнейшем ходе исторического развития культура и социальный институт единоборств доказали это со всей очевидностью даже в тех случаях, когда они, вроде бы, выступали в единстве с даосским и чань (дзэн) – буддистским культом. Даже в этих, казалось бы, исключительных случаях единоборческая практика и религиозный культ соотносились, выступали друг для друга как цель и средство, форма и содержание, причина и следствие, процесс и результат, то есть весьма и весьма диалектично. Во всех остальных случаях разрыв был гораздо больше, вплоть до определённого противопоставления (как у Католической церкви и у культуры рыцарских турниров). Указанный разрыв, взаимная индифферентность института единоборств, церковных и иных религиозно-культовых институтов сохраняются до сих пор.

Следовательно, институт единоборств как один (и наиболее древний) из социальных институтов физической культуры тесную и длительную смычку этой сферы со сферой религиозно-культовой практики обеспечить не может в принципе, несмотря на некоторые попытки искусственно создать подобную смычку в Новейшей истории (имеется в виду факт существования некоторых экзотических видов единоборств, в частности, создаваемых на базе экстремистского движения спортивных фанатов, точнее «ультрас»).

Ещё менее состоятельны и антиисторичны попытки некоторых авторов прямо и непосредственно вывести доблесть, непобедимость известных в истории единоборцев из их непоколебимой веры в те или иные религиозные ценности и святыни. Особенно указанные попытки не вяжутся с историей Православия, по сути своей молитвенной религиозной доктрины не способного культивировать единоборства как таковые, зато за пару веков уничтожившего саму основу возрождения единоборческих культур так называемых языческих культов Перуна и Одина, имевших свои воинские генерации.