– Послушайте, – доктор опять стоял у двери вплотную. – Когда-нибудь вам понадобится помощь. Заболеть может всякий, и вам понадобится помощь. Тогда-то вы не раздумывая…

– Пускай живут, как знают, – сказал Джим Кларк. – Пошли отсюда.

Они двинулись обратно вокруг дома – я услышала шаги; а вдруг обманывают, притворяются, будто уходят, а сами вернутся потихоньку и молча встанут у задней двери, подстерегая нас? Я представила, как Констанция молча жует булочку, а Джим Кларк молча прислушивается за дверью, и по моей спине пробежали мурашки: вдруг это безмолвие воцарилось навеки? Машина у парадных дверей заурчала и уехала, Констанция звякнула вилкой о край тарелки, я облегченно вздохнула и сказала:

– А где сейчас дядя Джулиан, как ты думаешь?

– Там же, – рассеянно отозвалась Констанция. – В городе. Маркиса, – она вдруг взглянула на меня.

– Что?

– Ты извини меня. Я вчера дурно поступила.

Я замерла и похолодела – я вспомнила.

– Я поступила очень, очень дурно. Никогда больше не буду напоминать тебе, отчего они умерли.

– Тогда и сейчас не напоминай. – Я не могла шевельнуться, не могла взять ее за руку.

– Я хотела, чтобы ты забыла. Никогда, никогда не собиралась напоминать тебе об этом. Прости, что так вышло.

– Я положила это в сахар.

– Я знаю. Я сразу поняла.

– Ты же не ешь сахар.

– Не ем.

– Вот я и положила это в сахар.

Констанция вздохнула:

– Маркиса, мы не будем больше говорить об этом. Никогда.

Меня забила дрожь, но Констанция ласково улыбнулась мне – и я очнулась.

– Я люблю тебя, Констанция.

– И я тебя люблю, Маркисонька.

* * *

Иона на полу и сидит, и спит – значит, и мы сможем. Для Констанции надо бы подложить под одеяло листьев и мха, но пачкать пол больше нельзя. Свое одеяло я расстелила в углу возле табуретки – в самом родном месте, а Иона глядел на меня с табуретки. Констанция легла у плиты, ее лицо белело в темноте.

– Тебе удобно? – спросила я, и она рассмея-лась:

– Я провела на этой кухне столько времени, а вот на полу лежать не пробовала. Уж так его мыла, так скребла – надеюсь, и пол мне добром отплатит.

– Завтра нарвем салата на огороде.

Жизнь наша потихоньку налаживалась и становилась все счастливей. Проснувшись поутру, я сразу отправлялась в прихожую и проверяла замок на парадных дверях. Мы старались переделать все дела в ранние утренние часы, когда вокруг никого не было. Поначалу-то мы позабыли, что ворота и калитка теперь нараспашку и тропинка снова станет торной, а у дома появятся дети; но однажды утром, подойдя к парадным дверям, я увидела детей через узкое боковое стекло: они играли на площадке перед домом. Возможно, родители послали их разведать дорогу, удостовериться, что и большим кораблям путь открыт; а может, детей так и тянет поиграть везде и всюду; впрочем, возле нашего дома они не очень-то веселились, даже говорили тише обычного. А вдруг они вовсе не играют, а притворяются – раз уж детям положено играть; на самом же деле это лазутчики, а никакие не дети, просто нарядились детьми, да и то кое-как? Я смотрела и находила в них все меньше и меньше детского: двигаются напряженно и на дом не глядят, ни один пока не взглянул, ни разу. Когда же они залезут на веранду и прижмутся к щелкам в ставнях? Подошла Констанция и заглянула мне через плечо.

– Дети чужаков, – сказала я ей. – У них нет лиц.

– Но есть глаза.

– Представь, что это птички. И нас они не видят. И никогда не увидят, хотя пока не догадываются об этом, и смириться с этим им будет непросто.

– Они теперь повадятся сюда ходить.

– Если бы только они. Но внутрь им не заглянуть. А мне давно пора завтракать.

По утрам на кухне было темно, но я отодвигала засов и впускала солнечный свет. Иона устраивался на ступеньке на солнцепеке, Констанция пела и готовила завтрак. После завтрака я подсаживалась к Ионе, а Констанция убирала кухню.

Загородить дом по бокам оказалось легче, чем я думала; Констанция вышла мне посветить, и я справилась за один вечер. Там, где деревья и кусты льнули к стенам и тропинка сужалась – такое место было по обе стороны дома, – я набросала ломаных досок и обломков мебели из кучи, собранной мистером Харлером на веранде. Конечно, такая преграда никого не удержит, даже дети запросто перелезут, но шум и грохот будет страшный, а мы как услышим, что падают доски, – быстро юркнем на кухню и задвинем засов. Несколько досок я обнаружила возле сарая и кое-как прибила их крест-накрест на кухонную дверь, закрыв стекло. Доски на завалах по бокам дома я сколачивать не стала – не хотела показывать всем свое неумение. Но надо, пожалуй, попробовать починить ступеньку.

– Ты почему смеешься? – спросила Констанция.

– Да вот подумала: хоть мы и на Луне, а все здесь иначе, чем я себе представляла.

– Но живется нам счастливо.

Констанция накрывала стол к завтраку: омлет, гренки и ежевичное варенье, которое она сварила давним благодатным летом.

– Нам надо запасти как можно больше еды, – сказала она. – Огород заждался – пора урожай собирать, – да и мне спокойней, когда запасов побольше.

– Я отправлюсь на крылатом коне и привезу тебе корицы и тимьяна, самоцветов и гвоздики, золотой парчи и капусты.

– И ревень не забудь.

С огорода подходы к завалам просматривались хорошо, и мы оставляли заднюю дверь открытой: появись чужие, мы успеем добежать до кухни.

Я таскала в дом корзины с посеревшим от пепла салатом, с редиской, помидорами и огурцами, а на переломе лета пошли ягоды и дыни. Прежде я любила есть фрукты прямо с ветки и овощи с грядки, с каплями росы, но есть пепел собственного дома мне было не по душе. Правда, почти всю грязь и золу уже сдуло, воздух в саду был чист и свеж, но земля, по-моему, пропиталась дымом навсегда.

Как только мы надежно устроились, Констанция открыла и убрала комнату дяди Джулиана. Она сняла с кровати простыни и одеяла, выстирала в кухонной раковине и вывесила на солнышко.

– А с бумагами дяди Джулиана что ты сделаешь? – спросила я; она задумалась, опершись о край раковины.

– Наверно, сложу все в коробку, – сказала она наконец. – А коробку, наверно, отнесу в подпол.

– Сохранишь навеки?

– Сохраню навеки. Ему ж приятно знать, что к его записям отнеслись уважительно. Пусть не сомневается – все сохраню.

– Пойду-ка проверю парадные двери.

Дети теперь часто появлялись перед домом, но на него не глядели: играли в свои бесшумные игры, неловкие и беспричинно грубые. Проверяя парадные двери, я всегда выглядывала – здесь ли дети. По тропинке теперь ходили и взрослые, сокращая путь, ходили там, где прежде были только мои следы; ходили они, впрочем, без особой охоты, будто на спор – доказать, что не трус; по-моему, лишь немногие, кто ненавидел нас открыто, появлялись на тропинке снова и снова.