– Это я понял.

Клаудия отвернулась, прошла к старенькому дивану и села. Она поставила свечу на хлипкий столик перед собой, оказавшись в круге света, в то время как меня обступила тьма.

– Я принимала ванну, отдыхала и пыталась насладиться дождем. Если ты не возражаешь, мне бы хотелось вернуться к этому занятию. И если ты не заметил, уже ночь. Это мой дом. И ты заявился сюда без приглашения. Во второй раз. Так что я спрошу снова: что тебе нужно?

Я придвинулся ближе к ней и к свету.

– Почему ты не включаешь свет?

– Электричество отключено. Завтра я уезжаю, так что какая разница?

Вспышка молнии на секунду залила комнату синим светом.

– Мы идем в разные стороны, – сказала Клаудия. – Ты бежишь во мрак, я бегу от него прочь. Я попыталась отнестись к тебе по-хорошему, честно рассказала все, что тебе хотелось узнать, так какого хрена ты снова выносишь мне мозги?

– Клаудия, я вовсе не хочу тебе надоедать. Я…

Она взглянула на обручальное кольцо у меня на пальце.

– Иди домой к жене, Платон.

– Моей жены нет дома.

Она сморгнула в свете свечи.

– У меня тут что, по-твоему, клуб разбитых сердец?

– Прости, что вот так заявился, – сказал я. – Я просто…

– Просто что? Боже ж ты мой, ты хоть одну фразу сегодня договоришь до конца? – Клаудия встала, крепко прижав полотенце на груди. – Ты думаешь, что можешь вот так просто заявиться, весь из себя офигенный самец, и поиметь меня, так, что ли? Или ты просто решил прогуляться по темному району в поисках приключений? Жена ушла, сам нажрался, так чего бы и нет? А этой потрепанной потаскушке все равно нечем заняться, так почему бы не раздвинуть для тебя ножки, правда? Ну ты просто душка, спасибо, что заглянул.

– Я ничего такого…

– Выметайся. – Она обошла кофейный столик. – Просто выметайся.

– Я хочу только поговорить.

– Ни фига ты не хочешь говорить.

Я стоял и смотрел на нее, мокрый и жалкий, как забредший с улицы щенок. Никогда еще я не чувствовал себя так глупо и одиноко.

– Бернард когда-нибудь здесь бывал? – спросил я.

Она оставила свечу на столе и встала рядом со мной в темноте.

– Да, несколько раз. Что с того? Тебе что за дело?

Мы стояли так близко, что я слышал ее дыхание.

– Ты когда-нибудь чувствуешь его присутствие?

Она закрыла глаза, как будто надеялась, что если не смотреть на меня, то я пропаду.

– Я уже больше почти ничего не чувствую.

– Клаудия…

– Выметайся и оставь меня в покое.

– Опусти на время эту стену и позволь поговорить с…

– Это хорошая, добротная стена. Я ее строила много лет. За ней я в безопасности.

– Из-за нее ты совсем онемела, – сказал я. – Я это знаю, потому что сам прожил за ней много лет.

– Лучше онемение, чем боль.

– По крайней мере, боль означает, что ты еще жива.

– Чтобы чувствовать боль, не обязательно быть живым. – Ее глаза заблестели. – Мертвым тоже может быть больно. – Она вышла из комнаты, пробормотав: – Убирайся. – Но оказавшись в коридоре, позволила полотенцу соскользнуть, продемонстрировав в смутном свете свечи обнаженную спину и изгиб ягодиц.

Я пошел за ней. Коридор был коротким и узким, сначала шла ванная комната. Внутри вокруг ванны, раковины и туалетного столика горели свечи. Я остановился в дверях, но внутри никого не было, и я пошел дальше, в спальню в конце коридора. Здесь тоже горели свечи, но они едва могли разогнать темноту. В комнате были только комод и старая неубранная кровать. Простыни кучей свалены в ногах. Над кроватью висел поблекший черно-белый плакат с изображением Билли Холидей. Голый пол. Я стоял в дверях и смотрел на то, что выхватывали из темноты огоньки свечей – в том числе на Клаудию, которая стояла у кровати, все еще удерживая полотенце перед грудью.

Наши взгляды встретились и сцепились, казалось, не на один час, и хотя мы не произнесли ни звука, между нами произошли бесчисленные беседы.

Полотенце упало на пол и свернулось у ее ног.

Невероятных размеров татуировка ползла вверх от левой лодыжки, обвивалась вокруг бедра, обхватывала ее за талию и заканчивалась, разделяясь, под пупком. Раздвоенный змеиный язык обвивался вокруг ее тела, отмечая его.

Кожа казалась еще бледнее в сравнении с темными волосами на голове и между ног, но татуировка настолько выделялась, что невозможно было смотреть на что-то другое. Без одежды Клаудия казалась меньше – крошечной и хрупкой, простой и вовсе не такой непреклонной. Но ее суть, физически закаленная природа оставалась неизменной даже в свете свечей. Большинство шрамов, собранных Клаудией на протяжении жизни, были духовными, но часть их была на виду: разбросанные по всему телу материальные напоминания о жестоком прошлом.

В каждом ее движении и позе было что-то животное, и, даже обнаженная, она была неукротимой и опасной, непредсказуемой, как тигр, только что выпущенный из клетки. Я вообразил, что в постели она бывала агрессивной и дикой, может быть, даже жестокой. Мое сердце стучало, глаза ощупывали ее тело. Когда я, наконец, поднял взгляд на ее лицо, она посмотрела на меня одновременно завлекательно и вызывающе.

– Ты ведь за этим пришел, да? – тихо спросила она.

Я кивнул.

– Ты хоть знаешь, почему?

– Нет, – сказал я.

– Я чувствую твои мысли.

Я тоже их почувствовал, и меня замутило. Я хотел овладеть ею. Трахнуть ее. Что есть мочи. Я хотел сделать ей больно, надругаться над ней всеми способами, какие родятся в самых темных закоулках моего сознания. Я хотел услышать, как она кричит. И не знал, почему. Мой гнев и страх вскипели, вырвались на поверхность, и я хотел выместить их на ней. Может быть, потому, что именно так поступали другие. Потому, что я тоже мог. Или, может, мне казалось, что она не знает ничего другого.

– У меня никогда раньше не было таких мыслей, – произнес я, заикаясь.

– Конечно, были. Просто, как всякий послушный дьяволенок, ты держал их под замком.

– Это не я. Не тот, кем я хочу быть.

– Никто не хочет быть таким.

Есть наитие, а есть суждение.

В два шага я пересек комнату. Мои руки внезапно оказались у нее в волосах, подтянули ее ко мне. Я прижал ее к себе, и наши губы встретились, языки сплелись; руки Клаудии скользнули по моей груди и легли мне на плечи, сжав их с поразительной силой, а потом она прервала поцелуй и оттолкнула меня. Почти задыхаясь, я поцеловал ее снова. На вкус она была как сигареты и дождь. Клаудия обхватила мое лицо руками и взглянула на меня с выражением, какое, как мне казалось до этого момента, не могло появиться на ее лице. Где-то в глубине ее существа все еще жили остатки невинности, уязвимости и желания.