переплетенных фигур людей и животных. Знакомые украшения: древние кельты предавались отделке внутренних помещений с большим рвением и удовольствием. На стенах и на полу были вырезаны бесчисленные кресты, многие из которых украшали рунические символы, но я не смог их прочесть.

Скупая простота комнаты из-за разрисованных стен и многочисленных фигурок словно пребывала в постоянном движении. Просто стоять и смотреть на пол, стены и крышу означало обитать в псалме или радостной хвалебной песне, ощущая грациозный танец рисунков на стенах. Очень духоподъемное ощущение!

— Воистину, священное место, — сказал я.

— Древнее место, — ответил Герейнт. — Смотри, как…

— Тихо! — Я поднял руку, призывая его к молчанию.

Звук тихих шагов — снаружи кто-то шел вдоль стены. Герейнт молча шагнул к дверному проему с мечом наизготовку.

Я стоял, напряженно вслушиваясь, однако слышал лишь быстрое биение собственного сердца. А потом что-то мелькнуло возле дверного проема и внутри оказалась темная фигура. Как только вошедший выпрямился, я тут же узнал его.

— Борс!

Герейнт опустил меч; он едва не нанес удар.

— Ну вот! — с облегчением воскликнул Борс. Он тоже был с мечом. — А я уж думал, что потерял вас навсегда.

Он с изумлением обвел глазами стены и пол. Некоторое время мы в восхищении разглядывали прекрасные резные фигурки. Когда он снова заговорил, голос его звучал смиренно и благоговейно.

— Чудесное место.

— Истинно так, — согласился я. — Никогда не видел ничего подобного.

— Напоминает кельи, которые строят монахи в Арморике. Послушайте, — сказал он, направляясь к задней части часовни, — алтарь все еще стоит, и…

Он внезапно замолчал. Лицо скривилось от отвращения, глаза брезгливо прищурились. Опираясь на свой импровизированный посох, я с трудом пересек комнату и подошел к нему.

— Будь они прокляты, — пробормотал он, отворачиваясь.

Моим глазам предстало отвратительное зрелище. До меня дошел запах, горло начало жечь и я закашлялся.

— Святилище осквернено, — с трудом проговорил я.

На алтаре в куче человеческих экскрементов лежали отрубленные бычьи яйца и другие останки. Окровавленные рога с обломками костей черепа и хвост с частью ануса обрамляли вонючую кучу с обеих сторон, а вырванный с корнем бычий язык довершал отвратительную композицию.

— Что там? — Герейнт сделал шаг к нам. Я попытался остановить его, но не успел. Молодой воин встал за плечом Борса и смотрел на алтарь. Он прижал руку ко рту, задохнулся и быстро отвернулся.

— Хуже придумать невозможно, — сказал я.

— Господи Иисусе, — прошептал Борс обиженным голосом. — Не бывать этому! Я не позволю.

С этими словами он сорвал с себя плащ и набросил его на оскверненный алтарь. Я думал, что он просто хочет прикрыть мерзкую кучу, но Борс пошел дальше: он расстелил плащ, а затем одним движением сгреб кучу отбросов и, держа сверток на вытянутой руке, выскочил из часовни. Вернулся он быстро, неся в каждой руке по большому пучку травы. Бормоча сквозь зубы проклятья, он принялся теперь травой каменную поверхность алтаря.

— Вода нужна, — прошипел он.

— Может, снаружи колодец есть. Я посмотрю, — Герейнт выскочил за порог.

Я в изнеможении прислонился к стене, а Борс яростно тер травой почтенный камень. Удивительно, но под его руками, там, где пучки травы оставляли зеленые следы, начало разгораться слабое мерцание.

— Галахад, — позвал Борс, — как ты думаешь, что это такое?

Я с трудом подковылял ближе, и только тогда Борс заметил, что я ранен.

— Э-э, да ты ранен, брат. Прости, я должен был…

— Это не смертельно, — отмахнулся я. Все мое внимание было приковано к алтарю. — Вот это будет поинтересней. Что ты думаешь?

— Здесь высечены какие-то слова, — он указал на плохо различимую дугу, образованную буквами на камне. — Только я прочесть не могу…

— Я тоже, — вздохнул я. — Может, если потереть как следует, станет лучше видно?

Борс снова принялся тереть, как будто от его усилий зависело, поймем ли мы слова на камне. Но тонкие потрескавшиеся штрихи, хотя и стали видны лучше, тайны не выдали.

— Бесполезно, Борс. Здесь были слова, но теперь уже не разобрать, какие.

Борс встал с остатками травы в руках. Угрюмо взглянув на камень, он сказал:

— Пойду, взгляну, куда там Герейнт запропастился.

— Давай. А потом подумаем, что делать дальше.

Любопытно, нам обоим не хотелось отходить от алтаря. Мы так и стояли, вглядываясь в полустертые буквы, пока не вернулся Герейнт.

— Есть колодец! — воскликнул он. — Я даже ковшик на цепочке нашел. Чуть не расплескал, пока нес… — Он замолчал, увидев, на что мы смотрим. — Эта надпись…

— Да, парень, надпись, — кивнул Борс. — Только мы прочесть не можем.

— Может, так будет лучше, — Герейнт подошел к алтарю и плеснул воды на камень.

Дальнейшее стало неожиданностью для всех нас. Вода плеснула на камень и зашипела. Вверх рванулись клубы пара, а капли воды шипели и подскакивали, словно алтарь был раскален. Борс и Герейнт отступили на шаг, а я закрыл лицо рукой и отвернулся — пар был горячий.

— Хвала Господу! — выдохнул Герейнт. — Смотрите!

Опустив руку, я взглянул на алтарь. Сквозь клубы пара я увидел, как вырезанные в камне буквы наливаются золотым блеском, приобретают четкость. Изменился и сам плоский алтарный камень: он стал гладким и блестел, как полированная хрустальная грань, переливался молочным сиянием, в котором проступали серебряные прожилки и золотые крапинки.

Изображение на камне превратилось в широкую круглую золотую полосу с крестом внутри; его окружали слова. По обеим сторонам круга и креста стояли две фигуры — существа, чьи тела казались сотворенными из огня — с распростертыми крыльями, в мольбе и поклонении.

— Красиво, — пробормотал Герейнт.

— Слова, — благоговейно произнес Борс. — Что здесь написано?

— Я никогда не видел такого начертания, — сказал я.

— Как думаешь, это латынь?

— Если и латынь, то какая-то другая, не та, которой пользуются монахи. Смотри, буквы изгибаются и переплетаются друг с другом. Нет, наверное, это какой-то другой язык.

Лицо Герейнта освещал мягкий золотой свет. Он смотрел на алтарные фигуры с блаженным выражением. А потом он опустился на колени перед алтарем, и его губы зашевелились в неслышной молитве. Чистота этого простого поступка пристыдила меня, и я