Роста владыка Дионисий среднего, лицом прост, летами не стар, но уже густо украшен сединами. Не довелось ему с троицкими старцами тяготы и потери осадного времени разделить — в то время он был настоятелем Богородицкого монастыря в Старице, зато после ухода войска Яна Сапеги свое имя он многими спасительными делами возвеличил. Это его стараниями в короткое время вокруг обители были построены десятки домов и лечебниц для раненых, искалеченных, обожженных и истерзанных, избы на странноприимство всякого чина людям, приюты для сирот, убогих и бездомных, для женщин и сбившихся с круга мужчин. Женщины обшивали и обстирывали все это многострадальное множество, а мужчины собирали по дорогам и селам умирающих, хоронили мертвых. Благодаря их горьким стараниям Радонежье заново стало обустраиваться, залечивать раны. А сколько Дионисий сделал для того, чтобы призыв покойного патриарха Гермогена «мужайтесь и вооружайтесь!» стал слышен в самых отдаленных уголках Руси, чтобы сначала под Москвой, а затем в Нижнем Новгороде начали собираться народные ополчения! Теперь владыка все свои недюжинные силы полагает на то, чтобы в решающий час перед лицом общего врага эти ополчения соединить. А соединителей народ любит. Вон как замерли ратники в ожидании пастырского слова.

Разом охватив острым взором разлившееся у его ног людское море, Дионисий громогласно возрек:

— Отпевши молебен у святых чудотворцев Сергия и Никона, пришед я сюда, православные христиане, благословить вас на дело великое. Приспела пора положить конец междоусобной брани, кою навлекли на Российское государство лжехристи-самозванцы и алчные управители. Пора погнать с Русской земли хищников нашего спасения — польских и литовских людей, который год чинящих ей разорение и богохульство. Возложите упование на силу креста Господня и покажите подвиг свой! Знайте: нет теперь силы сильнее могучести вашей, понеже она изо всех городов и весей по капле в единый кулак собралась, и не будет ей удержу в справедливом гневе. Помните: нет чести превыше, чем сохранить веру и отечество свое, жить по собственному уставу, на подражательство от иноземцев не прельщаясь, окаянству супостатов не потворствуя. Смилуйтесь: дайте поскорее долгожданным государем овдовевшую землю укрепить и украсить и тем злую Смуту всем миром избыть. Благословляю вас, христолюбцы, мужи-исполины, сыны отечества, долг свой до конца исполнить! А ежели и случится в жестоком бою убиту быть, то верьте: не умрете, но живы будете вовеки! С Богом, родимые!

После таких душеподъемных слов разлилась вокруг единящая тишина. Сопровождаемый этой тишиной, Дионисий сошел с горы Волкуши и окропил святой водой сперва старосту земского ополчения Кузьму Минина, затем первого ратного воеводу — князя Дмитрия Пожарского с товарищами и сыновьями. Следом неостановимой чередой потекли к нему жаждущие святого напутствия ополченцы. Каждому хотелось на путь ратного стяжания под его осеняющей рукой ступить.

Обняв на прощание отца и Анания-скудельника, встроился в этот поток и Сергушка Шемелин. Ленты, вплетенные в гриву его коня, напоминали венок, пущенный по воде. На него и не захочешь, а внимание обратишь.

— Люби тебя Бог! — обласкав его взглядом, пожелал Сергушке Дионисий.

Ну как после этого не возгордиться? Ведь сам владыка на него внимание обратил. Все это видели и слышали!

Однако отойдя от Волкуши на треть версты, Сергушка сообразил, что далеко не все. Хуже того, не его содружинники. На радостях он к другому отряду прибился. Василей Тырков, при котором Сергушке положено быть, успел где-то впереди затеряться. Хоть и прощает он своему стремянному подобные вольности, а все же лучше его терпение не испытывать.

Свернув на обочину, Сергушка легко взметнулся на коня и по заросшему бурьяном придорожью пустился догонять свою дружину.

Давно замечено: коли на закате небо обоймут заревые облака, на другой день быть сильному ветру. Так оно и случилось. Но не сразу. Сперва ветер игриво крутился на Климентьевом поле, по-щенячьи подпрыгивая и повизгивая, теребя подолы кафтанов, прячась в Глиняном, Мишутином и Сазоновом оврагах, чтобы затем, выбравшись из них, вспушить золу под стволами опаленных огнем деревьев в Благовещенской и Терентьевской рощах, просквозить мимо монастыря в северном направлении, а потом, крадучись, вернуться с противоположной стороны. Однако с каждым часом ветер становился все сильней и сильней, и дул он не в спину, а навстречу земской рати. В народе такой ветер лобачом или противнем называют.

— Ишь, как разгулялся паламошный, — отворачиваясь от него, чертыхались ополченцы. — Будто леший из преисподней вылез. Не к добру это. На таком хорошо только блох ловить.

— Не каркай, ворона, а то и вправду беду накличешь.

— Каркай-не каркай, а к Москве против такого ветра лучше не ходить. Плохая примета.

— Не по приметам живи, по заветам. Их тебе владыка Дионисий только что изъяснил. Видать, у тебя сердце глухое, ежели такого пустяка пугаешься.

— Не глуше твоего. Шагай, наставник…

Вот Сергушке и вспомнилось, что такой же лобач со стороны Москвы в лицо сибирской дружине задул, когда она из Тобольска в Ярославль выступила. Но Михалка Смывалов и Микеша Вестимов задорной песней его вспять повернули. А пелось в той песне о сапогах-скороходах, которые из конца в конец света ходят-похаживают, до́бра молодца к красной де́вице носят-понашивают. Мо́лодец-то гол как сокол, а у де́вицы отец разбогат-купец. Затребовал он выкуп за дочь, да не сладкими пирогами, а скороходными сапогами. Что делать? Как быть? Неповадно к любоньке на босу ногу ходить. Думал-подумал мо́лодец, да и говорит купцу: «Где двое целуются, третий не лезь! Любовь не пожар, а загорится — не потушишь!». Потом он де́вицу хвать-похвать — и поминай, как звали.

Но больше всего запомнился Сергушке припев той песни: «Как девице пасть, так и ветру пропасть». Не понятно, зато красиво. Песенный за́говор да и только. Вот и начал он его сначала про себя повторять, а потом и в голос.

Заоглядывались на него ополченцы: чего-де это парень чудит? Вон какой разбойный ветрила поднялся. И без песен рот тесен, а запоешь — весь раздерешь. Но тут далеко впереди затеплилась другая песня. Ветер глушил ее, рвал в клочья, но по отдельным словам можно было понять, что говорится в ней о дороге, которая за красным солнышком катится, под тучами прячется, дождями умывается, ветром буйным утирается, и нет ей ни конца ни края. Не разобрать, кто поет. Если Михалка и Микеша, то к ним и торопиться надо.

Под песню, даже такую зыбкую, легче шагается. Вот пешцы и взбодрились, перестали чертыхаться, а иные и сами подпевать начали. Еще издали Сергушка заметил среди них одинокого всадника. Казалось, он не сидит, а торчит в седле, ничего вокруг не видя и не слыша. Поводья опустил. От ветра не уклоняется. Безрукавый плащ-накидыш у него за плечами, как рванье на огородном пугале полощется.

«Да это же Кирила Федоров, — поравнявшись с ним, понял Сергушка. — Веселенькое дело: еще вчера он приказным дьяком был, а нынче младшим воеводой к Тыркову назначен. Другие из его братии всю жизнь в чернилах готовы купаться, лишь бы служба ни шатко ни валко, зато прибыльно шла, а он в ратные послужильцы напросился. Подходящий человек».