Шемелин глядел на него снизу вверх, по-птичьи повернув голову. Во рту его булькала и пузырилась слюна, брови к переносице болезненно сошлись, но в глазах затеплился веселый огонек. Значит, шутку Тыркова он понял и принял, ждет, что еще хорошего воевода скажет.

А что ему сказать, если в ответ он только мычит?

— Время потолковать у нас еще будет, — нашелся Тырков. — А пока не покажешь ли, Семен, как ближе к плотине Красного пруда добраться? Там нам место отведено. Заодно и с сыном побудешь… Если, конечно, у тебя других спешных дел нет.

Шемелин радостно закивал, забулькал, стал показывать рукой то в одну, то в другую сторону. Пойми его попробуй! Спасибо седобородому монаху, что встретил дружину славицей в честь Хлебного Спаса. Он-то и растолковал Тыркову, как надо понимать Семушку Немого. А вот как. Нынче Семушка в Служной слободе портища и обувишку для иноков шьет. Это и есть та самая слобода, мимо которой дружина Тыркова к Троицкому монастырю недавно проследовала. А Красный пруд дальше за речкой Кончурой у Терентьевской рощи лежит. Дорогу к нему Семушка за милую душу покажет.

— В ногах правды нет, тятя! — выслушав монаха, Сергушка Шемелин вновь подхватил отца и, легко усадив на своего коня, счастливо разулыбался: — Показывай! А я рядом пойду. Ты у нас нынче все равно как Георгий Победоносец, тятька. Любо-дорого поглядеть!

Оживленно задвигались, стали расходиться по своим десяткам дружинники. На месте остались лишь Тырков с монахом.

— Благодарствую, отче, — сказал Тырков. — Может, и о прежней жизни Семушки поведаешь?

Монах отрицательно покачал головой.

— Жаль. Очень жаль. Нет у меня таких людей, чтобы знаки немых перетолмачивали, а от самого Шемелина немного добьешься, — Тырков огорченно вздохнул, но решил не отступать. — Тогда посоветуй хотя бы, кто нам в этом деле может пособить? Ты ведь всех тут знаешь, отче.

— Старец Ананий, — после некоторого колебания ответил монах. — В келейном ряду Служной слободы три Анания. Так ты Анания-могильщика спроси. Бог тебе в помощь!

Тырков тотчас послал в Служную слободу Федьку Глотова. Сказал:

— Найдешь нас у Красного пруда. Его тут тебе любой покажет.

Не задерживаясь на широком златоглавом подворье Троице-Сергиева монастыря, обоз покинул его через Луковые ворота и мимо убранного уже Лукового огорода устремился к Московской дороге.

В соседях у дружины Тыркова оказались отряды Исака Погожего и Лукьяна Мясного. Им достались луга у Келарева пруда и полусожженной Климентьевской слободы. Свои таборы они огородили рядами повозок и старыми плетнями.

Первым на стан к Тыркову наведался Исак Погожий.

— Так вот ты каков, сибирских краев воевода Василей сын Фомин! — несколько напыщенно воскликнул он. — Наслышан. Наслышан. Жить тебе да молодеть, добреть да богатеть, служить-не переслужить… А где Кирила Нечаич? Он вроде при тебе должон быть.

— В Пятницкой церкви с приказными остался, — ответил Тырков. — А ты кто таков будешь? Назовись.

— Воеводой Погожим Исаком Семеновичем зови, не обманешься. Мы с Кирилой старые знакомцы. Он из дьяков в полки рвется, сибирских людей тебе в подмогу решил собрать. Уже и росписи начал делать, да Кузьма Минин его в Ярославле для денежной казны оставил. А у меня человек с пятнадцать, которые на Сибири по службе или по другому делу бывали. Могу их на добровольников, что ты проездом в ближних уездах собрал, поменять. Да у Лукьяна Мясного сибирских татаровей не меньше моих будет, да у других… И вот тебе мой совет по дружбе: Кирилу Нечаича в товарищи к себе забери. Не прошибешься.

— Заберу, — пообещал Тырков. — Думаю, князь Пожарский против не будет. Я как раз к нему собирался — о своем прибытии доложить.

— И я собирался. Вишь, как все удачно выходит? Вместе и отправимся.

Но тут на верхах подтрусили Федька Глотов и одноглазый чернец, судя по всему, Ананий-скудельник. Выглядел он не лучше Семена Шемелина: лицо и шея иссечены рубцами; мало того, что на месте правого глаза зияла рваная пустота, монашеский куколь едва прикрывал обрубки ушей, а нос был не только перебит, но и свернут набок. Однако когда Ананий вышагнул из седла, оказалось, что он довольно высок и крепок, а руки у него, как лопаты.

— Это что за убогий? — одними губами вышептнул Исак Погожий, но чернец его услышал.

— Двенадцать апостолов были убогими, а на том свете на двенадцати престолах будут сидеть и судить царей вселенских, — дерзко изрек он, но тут же сменил едкость в голосе на евангельское братолюбие: — Напусти Бог здоровья и благополучия всем витязям, вставшим противу вражьей прелести, злых изменников и потаковщиков, сохрани на сто лет с прилетками, дай счастливо день дневать и ночь ночевать.

— Так-то лучше, — усмехнулся Погожий. — Говори да не заговаривайся, старче. Ну какой ты, к лешему, апостол? Лучше скажи, кто это тебя так изукрасил? Ляхи?

— Они самые, родимец. Ляхи в боярских шубах. Я тут вашему посыльщику уже говорил, — Ананий выразительно глянул на Федьку Голотова. — И опять повторю: великое смущение, рознь и непостоянство в народе от их непомерных притязаний сделались!

— Час от часу не легче. То апостолом себя возомнил, то на бояр замахиваешься… Ну и какое отношение, на твой кривой взгляд, боярские шубы к ляхам имеют?

— На мой кривой взгляд, благодетель, ляхи извне к нам нагрянули. Их и прогнать можно, совокупишися воедино. А тех, кто вражду своим лихоимством изнутри множит, как образумить, скажи? Разве не они ляхов в Кремль запустили, дабы упрочить себя, соединясь с короной польской? Разве не лжехристи тушинские по согласованию с московскими боярами царя Василия от власти отрешили? Тут такой клубок наворочен, что с налету его и не распутать! Тем паче на простую голову, — не испугался грозного вида Исака Погожего прямодушный Ананий. — Это они, злыдари, всю землю в ропоты ввели, в скорбь и отмщение. Тут кто хошь о государе-справедливце возмечтает. Его имя, как острый меч, на все стороны сечет. Вот он и посек — и тех, и других, и третьих. Самого Шубника тоже не пожалел. Свои же бояре его с царской лавки скинули, в монашью рясу запихнули и Жигимонту на посмешище выдали. Нет, что ли?

Поначалу спокойная речь Анания сделалась запальчивой. Услышав слова государь-справедливец, ополченцы, оказавшиеся неподалеку, уши навострили. Глядя на них, Тырков подумал: «Вера в справедливость, как вера в Бога, неугасима. Сколько раз самозванцы, укрывшиеся за именем царевича Дмитрия Иоанновича, ее вконец растоптали, а она живет несмотря ни на что и будет жить до скончания веков. Вот как у этого калечного старца. Теперь ясно, где он правый глаз и уши потерял. В застенке того самого Шубника, о котором ныне с явной жалостью говорит. Очень уж отходчив русский человек. Истязателю своему готов посочувствовать».

Шубник — это прозвище царя Василия Шуйского, поставленного на царство, а затем низвергнутого родовитыми боярами, и намекало оно поначалу на то, что в родовом его Шуйском уезде главный промысел — шубный. Однако после того как Иван Болотников, ставленник очередного лжецаревича Дмитрия, малыми силами пятитысячное царское войско под Кромами разгромил, а потом чуть Москву приступом не взял, оно и вовсе презрительным сделалось: в царских делах-де малорослый и неказистый Шуйский подобен скорняку, который шубы шить не горазд, зато по семи штук их на себя в серебре-золоте напяливает, чтобы внушительней и приглядней казаться. Дорого обошлись те поражения Шуйскому. Под знамена Болотникова стеклись тогда не только беглые люди из польских и северских городов, тяглые крестьяне, лишенные выхода от своих хозяев в Юрьев день, и казаки с Дона, но и служилые холопы, поволжские инородцы, стрельцы, ремесленники и прочие горожане вплоть до уездных дворян, недовольных всевластием боярства. Иначе чем войной низов с верхами такое не назовешь. А кончилась эта война тем, что Шуйский повстанцев сначала осадой в Туле измучил, а затем велел соорудить на реке Упе плотину и, спустив воду, защитников крепости стал топить. Спасая мужицкую рать, Болотников сдался. Его сослали в Каргополь и там, ослепив, утопили.