В предыдущей главе мы по необходимости резко забежали вперед. Вернемся вновь в довоенную Италию, в то время, когда Рутенберг решил обрести новую «старую» веру.

То, как он пришел к осознанию необходимости кардинальным образом решить еврейскую проблему, в каком-то смысле напоминает путь прародителя сионизма Т. Герцля, венского журналиста, далекого от еврейских проблем, который, находясь в Париже и столкнувшись с цивилизованным варварством в виде «дела Дрейфуса», впервые задумался над трагическим положением еврейского народа. Вообще следует сказать, что галерея вождей сионизма, которые волонтировались из числа вчерашних ассимилированных евреев, «коспомолититов» и пр. (тот же Т. Герцль, М. Нордау, В. Жаботинский и др., см. об этом: Stanislawski 2001), в лице Рутенберга приобрела еще одного достойного представителя.

Сионизм стал для него совершенно новой областью «приложения сил», но, постигнув неизбежность изжить свою судьбу как судьбу именно еврейскую, Рутенберг, уже не задерживаясь на промежуточных станциях, воспламенился мыслью сразу и кардинальным образом решить все проблемы еврейского народа. В его сионизме с самого начала (а в дальнейшем это будет только нарастать и прогрессировать) сказался носитель инженерной специальности. «Инженерный сионизм» Рутенберга проявился прежде всего в том, насколько конкретно конструктивным, «переоборудовательным», «изобретательным», а не только сугубо «идеологическим», «партийным» было его отношение к самой сионистской идее. Он так до конца и не станет относиться к ней как к определенной национально-общественной теории, политическому движению или партийно-организационной работе, склоняясь больше к «стихийной», но зато связанной с практическими результатами преобразовательной деятельности.

Не мешает подчеркнуть при этом, что к сионизму Рутенберг пришел не оттого вовсе, что оказался выдавлен из русской революционной среды тайно или явно проявившимся антисемитизмом, которым она, как и всякая другая социальная общность, была в известной мере пропитана. Антисемитизм миссионеров от революции, как и вообще далеко не безоблачные отношения революционеров-русских и революционеров-евреев, становится в эти годы одной из весьма актуальных общественных, в том числе литературных, тем. В рассказе еврейского писателя Ицхака Дова Берковича2 «Чужбина» главный герой еврей Цыбулин, работающий в сугубо русской партийной организации, сближается с русской девушкой «товарищем Ниной». Она, могучая славянская Дебора, «дочь священника из Вятки», «высокая, широкоплечая, краснощекая», являет полный контраст ему – типичному еврейскому юноше «с черными кудрями», «худенькому, слабосильному». Постепенно к герою приходит понимание своей чужести и чуждости этому миру, полной разобщенности с ним, и это чувство ничто не может преодолеть – ни возвышенный идеализм, ни общая цель, ни даже зарождающееся любовное чувство (Berkowich 1911).

К тому, что Рутенберг оставил русскую политическую сцену (как вскоре, правда, выяснится, лишь на время), эта тема прямого отношения, по крайней мере первоначально, повторяем, не имела. Его разочарование во «вселенском» и приход к «родному» не содержали на первых порах никакой «расовой» подоплеки, а носили характер сугубо персонального конфликта, приобретшего политический и более того – этический, нравственный смысл. Доведись критику А. Лаврецкому, рецензировавшему соболевскую «Пыль» (см. прим. 7 к И: 1), анализировать произошедший с Рутенбергом кризис, он почти наверняка констатировал бы, и не без основания, наличие душевного надрыва.

Душевный надрыв Рутенберг, вне всякого сомнения, пережил, однако скорее с мажорным психологическим исходом. Кратко его катарсическую сущность можно было бы определить как веру в то, что «нация обязана существовать». Со скрежетом зубовным эту фразу – о необходимости существования нации – понятно, какой, произносит в рассказе И. Бабеля «Дорога» фельдшер-юдофоб, обращаясь к герою-рассказчику-еврею, ставшему из-за своего происхождения жертвой нападения бандитов-головорезов:

Издевательский сарказм местечкового эскулапа заключал, однако же, удивительно точную формулу рутенберговской эволюции от наивной, хотя и горячей веры в утопию бесклассового и безнационального «человечьего общежитья» к осознанию простой, но на самом деле великой мысли о том, что «нация обязана существовать».

Осознание этого элементарного факта замечательно емко было выражено литературоведом Ш. Маркишем – не по отношению, правда, к Рутенбергу, а по отношению к писателю В. Гроссману. Ш. Маркиш, который много сил положил на изучение еврейского компонента в русском литературном дискурсе, анализируя творческий дебют этого талантливого русско-еврейско-го писателя – рассказ «В городе Бердичеве» и законно говоря о том, что в нем нет ничего собственно еврейского, пишет в то же время о спокойствии взгляда писателя и о незнании им стыда за свое происхождение (Маркиш 1996: 36). Именно эти качества тайно маркируют нееврейский фактически текст еврейским присутствием. Сионизм Рутенберга начался с элементарного исчезновения стыда за то, что он родился евреем.

Была еще одна сторона этой проблемы – семейный союз с женщиной, ради соединения с которой он когда-то решил отказаться от своего еврейского происхождения. По всему видно, что Ольга Николаевна была верным другом в делах, хорошей матерью, но вряд ли могла в полной мере оценить характер жертвы, на которую пошел Рутенберг. Когда внешним фоном их семейной жизни была его революционная деятельность в России, этой проблемы как бы не существовало, но стоило Рутенбергу перейти в новый национально-психологический статус и осознать себя евреем, обнаружились трения, которые раньше никогда себя не проявляли. И чем глубже погружался он в свои еврейские дела, тем очевидней становилась их семейная несовместимость.

Наверное, кроме этой, имелись и другие причины назревавшего супружеского кризиса. Дети, которым требовалось отцовское внимание, фактически отсутствовавшее за постоянным недосугом деятельного революционного активиста; безденежье, которое в особенности стало ощутимо, когда Рутенберг поселился в Италии и не мог обеспечивать семью и когда основные материальные заботы легли исключительно на Ольгу Николаевну, да и просто физическое отсутствие мужа, мужчины в доме – все это и многое другое не могло естественным образом не повлиять на их отношения. К сожалению, жизнь Ольги Николаевны с детьми с тех пор, как Рутенберг стал политическим эмигрантом, плохо представлена в RA. С определенностью можно сказать, что она подолгу жила в это время в Париже и была в курсе его дел. В фонде Савинкова в ГА РФ сохранилось ее письмо Борису Викторовичу из Парижа (к сожалению, без обозначения года), в котором она писала: