— Он не умеет читать, лучше я скажу ему сам, на словах! Где он? — соврал вор, пытаясь узнать, где брат, но Каиафа отмахнулся:

— Ничего, кто-нибудь ему прочтет… Пиши, что ему надо делать. Сам, своей рукой пиши… Письмо он получит скоро, утром. А дальше — ваша забота. Мои помощники тоже помогут…

Бар-Авва схватил пергамент и нацарапал:

«Молчун пойди на Кедрон вырой всё золото разгони запугай подкупи работяг чтоб на Пасху не шли на Гаваафу туда пригласи приведи найди извести наших всех когда судья спросит кого пустить все пусть кричат меня Бар-Авву».

Каиафа брезгливо взял письмо, прочел, усмехнулся:

— Теперь надейся и жди. Я знаю, ты в Бога не веришь. Так молись своему Сатане, чтобы всё было сделано вовремя и правильно.

И, спрятав письмо под накидку, важно вышел из комнаты — длинный, худой, уверенный в себе даже со спины, прямой и гордый. Вместо него в проеме возникла фигура. Вор поднялся. Ему жестами приказали выходить, подтолкнули к лестнице.

Коридор миновали быстро. Солдаты в нише ели утреннюю похлебку. Бар-Авва стал жадно-яростно внюхиваться в запахи еды, хотя до этого думать о ней не мог. Радость будоражила, подгоняла: он даже наткнулся на переднюю фигуру. Та обернулась и показала из-под полы тесак. Узнав по кантам плащей синедрионских тайных слуг, вор отпрянул от тесака. Зачем шелушиться? Он скоро будет есть жареную козлятину и жарить козочек и телочек, а они, шныри, сдохнут тут, под землей: какая разница, с какой стороны решетки в подвалах гнить? Им — тюрьма, ему — воля.

Он был уже возле своей двери, как фигура обернулась, с шорохом вытаскивая что-то из-под плаща. Он опять отпрянул, ожидая тесака или кастета, но это оказалась круглая желтая дыня, которую сунули ему в руки, прежде чем втолкнуть в подвал и захлопнуть дверь.

Вор понюхал дыню, хотел разломить, но она легко распалась на две равные половины. Вместо семян в ложбинке, в тряпке, что-то завернуто. Он развернул тряпицу. Шар опиума с детский кулачок. Вор так обрадовался зелью, что, уронив дыню, кинулся к шайке с водой. Воды было на дне.

Гестас, приподнявшись на локте, частил спросонья:

— Что? Куда? Зачем?

— Ничего, стража дыню дала… Бери, жри…

И Бар-Авва ногой подкинул ему с пола упавшие куски. Плевком затушив фитиль, в темноте отломал от опиума кусок с полпальца, запил остатками воды, повалился на подстилку и обругал себя за тупоумие: «Надо было Каиафе родиться, чтобы мне спастись?! Как сам не додумался?..»

Вот и найден путь. Теперь надо ждать. Он верил в свою звезду. Хотелось жить: есть, пить, тискать баб. Догонять тех, кто убегает, расправляться с врагами, смотреть на их слезы. Хватать и рвать! Брать, где можно и нельзя. Выжидать, пока другие соберут золото, деньги, камни, а потом разом украсть, отнять… Да как же иначе?.. Он — хозяин черного мира! Торгаши, менялы, барыги, богачи, лжецы, щипачи, грабители с большой дороги — все в его власти! Его слово закон! Бар-Авва — бог для своей шестерни!

«Царь воровской!» — мечтал он, ощущая в теле ростки опиума — первые легкие теплые пугливые всходы. Но их скоро будет больше, они станут всё жарче, сладостней и настырней, пока не затопят и не унесут через замочную скважину во двор, мимо охраны, на волю, туда, где можно месить ступнями облака и млеть в истоме, ввинчиваясь в пустоту, как дельфин — в родные воды…

Он чесал зудевшее тело, думал: раз заставили писать Молчуну — значит, брат на воле. Или скоро будет там и справится с делом. И всё будет, как надо. И все снова станут целовать Бар-Авве руки и лизать пятки… Хотелось жить. Умирать — не хотелось.

Ворочался, не мог успокоиться. Садился смотреть в сторону чавкающего карманника. Принимался подсчитывать, сколько народу может вместить Гаваафа, сколько артелей и лавок надо обойти, чтобы заставить работяг сидеть по норам и носа не показывать из дома на Пасху. Мысленно пересчитывал тех, кто из уважения к нему приедет на сходку, а кого из мелкой сошки надо согнать, собрать и привести, чтобы крикнули, что надо. «Сделать непросто, но очень даже можно…»

Вспоминая тех, кто мог увильнуть или подгадить, он вслушивался в стоны Нигера, думая, что вот, этот павиан отрезал головы из-за бус, отрывал уши с серьгами, отбивал для потехи яйца или разрубал топором лбы, выедая глазные яблоки, чтобы быть зорким. А теперь что?

«Где твоя зоркость, негр? Тьму видишь ты. А я буду жить и радоваться!»- усмехался вор, с издевкой вспоминая тягучие как слюна слова Каиафы о том, что он, Бар-Авва, не верит в бога. А где этот бог?.. Если бы бог был, то разве было бы на земле место таким, как он, Бар-Авва, как Нигер? Да и другим всем, кто мучит и грабит?.. Нет, таким бы не было места, а бог бы был… А раз они есть, то и бога нет… «А сами вы во что верите, гады, мешки золота и алчного семени?..» — забываясь в полусне, с презрением думал вор о Каиафе, медленно расчесывая свое волосатое тело, уже плывущее в потоке неги.

Первым делом Молчун с племянником Криспом разбили людей на шайки, распределили, кому где ходить по Иерусалиму, а сами двинулись по Глиняной улице, где жили гончары. Узкие переулки были забиты детьми, ослами, повозками. Стояла жара. Возле лавок было пусто. Торговки внесли фрукты внутрь, а овощи позакрывали парусиной от дикого солнца. Под прилавками разморенно дремали кошки.

Крисп остановился около дома из красного кирпича:

— Здесь их староста живет. Матфат.

Воры, ругаясь и спотыкаясь, пробрались между гончарными кругами, мимо готовых плошек и мисок, мимо горок глины и песка. Приникли к узкому окну.

— За вечерей сидят! Надо подождать. Сейчас лучше не заходить, злятся… — ворчливо сказал Крисп.

Молчун поморщился и без стука распахнул дверь:

— Всем — радоваться!

— И вам радоваться! — поперхнулся староста Матфат при виде непрошенных гостей.

Старик-отец нахмурил брови, величественно встал из-за стола и вместе с невесткой и внуками вышел.

Крисп сел напротив гончара:

— Нас ты знаешь?

— Знаю, как не знать… Вас все знают. Угощайтесь! — Матфат суетливо передвинул тарелки на столе.

Крисп говорил, Молчун не спеша брал кусочки мацы и крошил их в широких пальцах, поднимая злые выкаченные глаза на гончара, отчего тот ежился и терял от страха суть говоримого. А Молчун, раскрошив мацу, скидывал остатки на пол и тут же брался за другой кусочек мякиша.

Так продолжалось несколько минут. Крисп говорил, гончар не понимал (или не хотел понимать), чего от него хотят: на Пасху, в пятницу, не ходить на Голгофу, сидеть дома. Почему?.. Кому он помешает там с детьми и женой?.. Ведь праздник!

Молчун, стряхнув на пол хлебные шарики, развязал мешок, вплотную уставился Матфату в глаза своим омертвелым взглядом:

— Чтоб я не видел тебя там на Пасху! Ни тебя, ни жену твою, ни твоих детей, ни твоего отца! — Он отсчитал деньги. — Вот тебе тридцать динариев. И чтоб мы никого из твоей артели на Гаваафе тоже не видели! А увидим — плохо будет!