Пересказывая ход событий Раисе, он стал свидетелем той же самой смены настроений — от облегчения к боли и обиде. Он опустился перед женой на колени и рассыпался в извинениях. Это он во всем виноват. Ее наказывают потому, что она любит его. Но Раиса справилась с чувствами, сосредоточившись на подробностях случившегося и умонастроении Зои. Для нее существовал всего один вопрос: как они вернут дочь домой?

Раиса без труда приняла тот факт, что Панин предал их. Она понимала логику Фраерши, согласившейся сотрудничать с ним: та стремилась отомстить любой ценой. Однако попытки Панина спровоцировать восстания в странах советского блока представлялись ей циничными политическими манипуляциями наихудшего толка, обрекавшими тысячи людей на смерть только ради того, чтобы укрепить позиции кремлевских «ястребов». И здесь Раиса никак не могла понять, что именно в этом плане привлекло Фраершу. Она оказалась по одну сторону баррикад со сталинистами, мужчинами и женщинами, которым было в высшей степени наплевать и на ее заключение, и на потерю ребенка, и, по большому счету, на смерть любого ребенка. Что же касается перехода Зои на сторону противника, если так можно выразиться, из одной неблагополучной семьи в другую, то здесь удивляться фактически было нечему. Она вполне могла представить себе, чем такая неординарная личность, как Фраерша, могла подкупить девочку-подростка, у которой не складывалась жизнь.

Лев даже не пытался отговорить Раису сопровождать его в Будапешт. Верно было как раз обратное: она была нужна ему. В отличие от него, Раиса могла достучаться до Зои. Жена спросила у него, готовы ли они применить силу, если Зоя откажется уехать с ними, чтобы узнать, как Лев относится к неприятной перспективе похищения собственной дочери. Тот в ответ лишь мрачно кивнул.

Поскольку ни Лев, ни Раиса не говорили по-венгерски, Фрол Панин выделил им в сопровождающие сорокапятилетнего Кароя Теглаша. Карой был оперативным сотрудником, работавшим в Будапеште под прикрытием. Венгр по рождению, после войны он был завербован КГБ и в годы ненавистного режима Ракоши работал двойным агентом. Он как раз оказался в Москве, где докладывал руководству о взрывоопасной ситуации в Венгрии, грозящей массовыми акциями протеста. Карой согласился сопровождать Льва и Раису и выступить в роли гида и переводчика.

Вернувшись из туалета, Карой вытер руки о штаны и уселся напротив Льва и Раисы. У него был кругленький животик и пухлые щеки, он носил круглые очки, и казалось, что во всей его фигуре нет ни одной прямой линии. Глядя на него, никто не заподозрил бы, что он является опытным оперативником и смертельно опасным агентом.

Поезд замедлял ход, приближаясь к городу Берегсас на советской стороне сильно укрепленной границы. Раиса подалась вперед, обращаясь непосредственно к Карою:

— Почему Панин позволил нам отправиться в Будапешт, если Фраерша работает на него?

Карой пожал плечами.

— Вам следовало бы спросить об этом самого Панина, а мне нечего вам сказать. Если захотите повернуть назад — что ж, дело ваше. Я не могу запретить вам что-либо.

Карой выглянул в окно и немного погодя заметил:

— Войска не переходят границы. С этого момента мы ведем себя как штатские лица. Там, куда мы направляемся, русских не любят. — Он повернулся к Раисе. — Для них нет никаких различий между вами и вашим супругом. Не имеет значения то, что вы учительница, а он офицер. Вас возненавидят одинаково.

Его тон заставил Раису ощетиниться:

— Я знаю, что такое ненависть.

* * *

На границе Карой подал пограничникам свои документы. Оглянувшись, он увидел, как в противоположном конце вагона Лев с Раисой о чем-то негромко беседуют, стараясь не смотреть в его сторону, — верный признак того, что они обсуждают, насколько можно ему доверять. Для них было бы лучше, если бы они совершенно не доверяли ему. Полученный им приказ был прост, понятен и не допускал двойного толкования. Ему полагалось всеми силами воспрепятствовать тому, чтобы Лев с Раисой попали в город до начала восстания. А потом, как только Фраерша сыграет свою роль, Лев — человек, как ему сообщили, решительный и упорный, профессиональный убийца — получит возможность отомстить.

Восточная Европа Венгрия Будапешт

Тот же день

Зоя, восторженная и радостно возбужденная, крепко держала Малыша за руку, чтобы не потерять его в столпотворении. Из каждой улицы и переулка на Парламентскую площадь вливались все новые и новые толпы людей. Зоя столько лет идеализировала смерть, наивно полагая ее единственным ответом на свое одиночество, что сейчас ей хотелось запрыгать на месте от радости и крикнуть всему миру, словно извиняясь перед ним: «Я жива! Жива!»

Демонстрация превзошла все ее ожидания. В ней приняли участие не только студенты и диссиденты — казалось, на площади собрались все жители города, стекавшиеся сюда из квартир, офисов и фабрик, не в силах противостоять всеобщему притяжению, которое лишь усиливалось с появлением каждого нового человека. Зоя понимала, почему они собрались именно здесь. Парламенту по определению полагается быть центром власти, местом, где решается судьба нации. На самом же деле он не обладал никаким влиянием, служа лишь наружным красивым фасадом для советских властей. И из-за внешней красоты здания парламента оскорбление казалось еще сильнее и горше.

Солнце скрылось за горизонтом. Но наступившая ночь отнюдь не умерила всеобщего восторга и ликования. Появлялись все новые и новые люди, отбросившие благоразумие и осторожность, и поток их не уменьшался, несмотря на то что площадь уже не могла вместить всех желающих и толпа становилась все плотнее. Здесь царила атмосфера не столпотворения, а дружбы и единения. Незнакомые люди заговаривали друг с другом, смеялись и обнимались. Зое еще никогда не доводилось бывать на столь массовых манифестациях. Конечно, ее, как и всех остальных, заставляли принимать участие в первомайских демонстрациях, но они проходили совсем иначе. И дело было не только в масштабе. Здесь царила анархия, отсутствовали принуждение и власть. На углах не стояли вооруженные офицеры. Мимо не катили плотным строем танки. Солдаты не проходили торжественным маршем мимо приветственно машущих флажками, тщательно отобранных детишек. Здесь имел место бесстрашный протест, акт неповиновения: все вели себя так, как им хотелось, пели, хлопали в ладоши и декламировали:

— Russkik haza! Russkik haza! Russkik haza!

Тысячи ног дружно притопывали на три такта, и Зоя присоединилась к общему ритму, вскидывая вверх сжатую в кулак руку, пылая негодованием, которое, учитывая ее национальность, выглядело по меньшей мере абсурдным.

— Русские, убирайтесь домой!

Ей было плевать на то, что и сама она русская. Ее дом был здесь, среди этих людей, на долю которых выпали те же самые страдания, что вынесла и она, и которые не понаслышке знали о том, что такое тирания и притеснения.

Уступая ростом стоявшим вокруг мужчинам и женщинам, Зоя привстала на цыпочки. И вдруг она почувствовала, как чьи-то сильные ладони обхватили ее за талию; Фраерша усадила ее себе на плечи, и перед девочкой открылась вся площадь. Толпа оказалась намного гуще, чем казалось раньше, она окружала здание парламента и выплескивалась на другой берег реки. Везде, на тротуарах и лужайках, на трамвайных путях и проезжей части, даже на постаментах и памятниках сгрудились люди.