Шон смотрел в окно, взгляд его был пустым. Вооруженный конфликт между конкурирующими спасательными командами. Одна была, несомненно, с виллы «Мидгард». Другая, вероятно, русской. Кингсмит не стал делиться информацией с русскими, хотя знал, что должен. Если он перевозил оружие через область, оспариваемую русскими – заполярный маршрут проходил по самому хребту Ломоносова, – тогда он вполне мог предпочесть потерять груз, чтобы избежать «концерта». Неудивительно, что он хотел, чтобы корабль добрался до исландских вод. Или – Шона замутило при этой мысли – чтобы пошел на дно вместе с грузом и командой.

Шону хотелось завыть от собственной тупости. Но он был в этом не одинок: он был всего лишь посредником, а Филип Стоув и миссис Ларссен воображали, что заручились сторожевым псом в Мидгардфьорде, и тоже оказались обмануты. И только клиенты виллы «Мидгард», жадные и тщеславные, считавшие, что им положена постоянная спецгруппа охраны президентского калибра, получили желаемое.

Все, что он видел, – лишь деньги, прираставшие от любого предприятия с участием Кингсмита, причем в таких объемах, что он даже не мог сосчитать – и он не считал. Если Кингсмит говорил ему о чем-то, что это хорошо, так оно несомненно и было в итоге. Шон был свободен поступать как ему угодно – и что же он выбрал?

Любыми средствами занять место во главе стола, чтобы почувствовать себя в безопасности. Ему оказалось мало быть женатым на женщине, которую он любил, чьи связи обеспечивали ему положение в обществе, ему было мало беззастенчиво потакать своим слабостям с бесчисленными красотками из его клубов. Мало быть богатым, вращаться в высших кругах и извлекать прибыль из прихотей того одного процента элиты, который он обслуживал. Потому что ему всегда всего было мало.

Ты ленивый, жадный, маленький ублюдок…

Кингсмит был прав. Как и Том, никогда вполне не доверявший Кингсмиту, даже в тот первый вечер в отеле «Рэндольф». Его друг, замерзший во льдах, всегда был готов идти в атаку на любую несправедливость и жестокость, где бы ни встретил то или другое. Но Шон ставил превыше всего деньги и статус.

Он поймал взгляд водителя в зеркальце. Они сбавляли скорость, приближаясь к Кентербери, проезжая мимо ворот государственной школы, где толпились родители, провожавшие детей, отчего на дороге образовалась пробка. Родители целовали детей на прощание. Зрение Шона немного восстановилось, и он смог рассмотреть на приборной доске кеба фотографии молодой пары с двумя маленькими детьми. Сын водителя с внуками, догадался он. Они ехали по кольцевой дороге с внешней стороны старых городских стен. Почти на месте. Шон внутренне собрался перед тем, что ему предстояло.

Водитель включил интерком.

– Скажешь где.

Шон посмотрел в окно, когда они проезжали улицу, на которой находилось здание суда, и увидел белые передвижные телестанции и небольшую толпу.

– Через два квартала.

Проехав два квартала, водитель остановил кеб и надел часы на руку.

– Передумать уже поздно.

– Я не передумал. – Шон посмотрел на фотографию на приборной доске. – Это твой сын? Который любит часы?

– Ага.

Вся гордость мира выразилась в этом слове.

– Пусть носит на здоровье. И мечтает о чем-нибудь получше.

Едва Шон вышел и захлопнул дверцу, кеб сорвался с места и умчался. Он стоял на улице, охваченный внезапной болью. В салоне кеба он был словно в лимбе, где-то в ином мире, но теперь вернулся в реальный мир, от здания суда его отделяло всего два квартала. Шон не был обязан идти туда, он мог отправиться в больницу. Его лицо опухло и саднило, он чувствовал боль при каждом вздохе и уже не сомневался, что у него сломан нос. Шона мутило, он согнулся пополам, слыша негодующие гудки проезжавших мимо машин в этот утренний час семейных прогулок.

Да, Шон не был обязан идти в суд в таком виде, он мог бы позвонить Мартине – он представил ее в зеленом платье на благотворительном вечере, – однако он так и не потрудился запомнить номер ее мобильника. Он мог бы пойти в любое отделение полиции, в любую больницу, и все же ноги сами понесли его в сторону мрачного паба, в котором он был с Соубриджем тысячу лет назад. Он сделает там передышку.

Главный вход оказался закрыт, но сбоку были открыты ворота для доставки, и Шон, не дав себе времени на раздумья, вошел через них в кирпичный дворик. До Шона доносились звуки музыки – в пабе было включено радио. Он подошел ближе. На кухне, у плиты, Джон Бернэм жарил бекон, а его дочь, Бет, она же Шлёп-Шлёп, сидела за желтым столом с тарелкой овсянки и смотрела в свой телефон.

– Какого… – Джон Бернэм поднял кулаки, готовясь встретить незваного гостя, но в следующее мгновение узнал Шона. – Кто это сделал? – Не дожидаясь ответа, он выбежал наружу, осмотрелся и закрыл ворота.

– У побережья Шпицбергена тонет корабль, – сказала Бет. – В новостях пишут. Это имеет к вам отношение?

– Вы обождите минутку, мисс, – сказал ей отец и повернулся к Шону: – Какого хрена происходит? Почему вы здесь?

– Я… пришел к вам потому… что вы были другом Тома. А я снова даю показания. И не хочу, чтобы у вас были неприятности…

Джон Бернэм уставился на него, а затем присел, вздохнув.

– Друг Тома – мой друг.

Шон тронул свою губу и увидел кровь на пальцах.

– Вам не нужно никого предупредить, что я здесь? У меня такой видок…

– Не волнуйтесь. – Бет поставила перед Шоном кружку. – Это же паб. Мы видели кое-что и похуже. Молока? – Она добавила, не дожидаясь ответа.

Шону хотелось улыбнуться, но он помнил о рассеченной губе.

– Вы счастливчик, – сказал он Джону Бернэму, смотревшему на дочь.

Бет скорчила рожицу.

– Когда она не отжигает и не выкаблучивается, – заметил он с теплотой в голосе. – А как вашу звать? Рози?