– Очухался! – ответил я.

Оказалось, что Долговязый успел перестроить синтезаторы так, чтобы они выдавали русскую речь.

– Сколько пальцев? – он сунул мне под нос перемазанную защитным гелем пятерню.

– Пять!

– Годится. Пойдем, мы уже шлюз открыли, а ты тут колбасишься.

– Как ты узнал, что меня прихватило?

– Это несложно, когда в эфире кто-то начинает костерить чертей на чем свет стоит. Но с тобой дольше пришлось повозиться, чем с Молчуньей.

– Где она?

– Уже внутри. Вот-вот турбины врубит на прогрев.

Он за руку дотащил меня до залитого мутью шлюза и включил привод, задраивающий выход. Через несколько секунд взвыли насосы, откачивая густую от ила воду, и вскоре мы с Долговязым стояли, обтекая, как два выбравшихся из болота упыря. Оттого, что мы с ног до головы были покрыты застывшим гелем, это сходство только усиливалось. Мы сняли контактные линзы – в них ходить не было ни малейшей возможности.

– Пленку не снимать! – сказал отставник. – Подождем, когда Молчунья запустит свою машинерию, а то как бы не пришлось выбираться наверх своим ходом.

– Проблемы? – спросил я.

– Не знаю. Долго что-то не слышно звука турбин.

Мы выбрались из шлюза в знакомый до боли коридор и двинулись в сторону ходовой рубки. Вот уж не думал я, что снова окажусь внутри столь грозной боевой машины! У меня аж глаза защипало от избытка чувств. Я вспомнил, как Рипли плакала не стесняясь, когда после долгого прозябания на камбузе вновь забралась в отсек океанской амфибии, Теперь я ее в полной мере понял, не то что тогда.

– Дышать здесь нельзя, – на ходу объяснял Долговязый. – Если надышимся газовой смесью под таким давлением, как тут сейчас, то пипец наступит на всплытии. Вскипим, как раскупоренные бутылки с нарзаном.

Я понятия не имел, что такое нарзан, но, о чем речь, понял прекрасно. При понижении давления весь не израсходованный на дыхание газ запузырится в крови, а это верная смерть. Так что дышать и насыщать кровь газами действительно не стоило. По этой причине общаться нам приходилось знаками, и рты от силиконовой пленки не раскупоривать, словно мы так и пребывали в воде. Хотя различие все же было. Несмотря на простывшие отсеки, температура внутри батиплана была все же выше, чем за бортом, так что разогревающая химическая смесь очень скоро начала причинять беспокойство.

– Жжет, – сообщил я.

– Придется терпеть. Пар костей не ломит.

– Что?

– Замерзнуть, говорю, будет хуже.

Наконец мы забрались в просторную ходовую рубку и задраили за собой дверь. Сидя в кресле старшего пилота, Молчунья уже успела задействовать часть аппаратуры, так что в полутьме огоньки на пульте напоминали диковинные разноцветные созвездия. По экрану главного сонара медленно ползала яркая полоса, на ходовом планшете туманно прорисовывался рельеф дна.

– Турбины раскрутить не могу, – сообщила Молчунья. – За год аккумуляторы истощились от бездействия. Пару раз толкнуло валы, но на запуск энергии недостаточно.

– Что за элементы здесь? – спросил Долговязый

– Двойные «АБСГА-24» в литом корпусе. Десять штук.

– Заменить сможешь?

– Издеваешься? Тут мало деталей, которые я заменить не смогу. Инструменты все есть.

– Это лучше. Значит, придется добираться до земли и заказывать аккумуляторы.

– Иначе никак, – согласилась Молчунья.

– Какие тогда планы?

– Если будем запускать агрегат, то мне тут надо восстановить ходовые значения бортового компьютера. Если есть время, лучше сейчас повозиться. Потом будет легче.

– Добро. Время есть. Мы с Копухой осмотрим стрелковый комплекс и арсеналы.

– Давайте. Только с энергией поэкономнее. А то сядут аккумуляторы в ноль, тогда шлюз не откроется.

Мы покинули рубку и вскоре добрались до знакомого трапа, ведущего в стрелковый комплекс. Я вспомнил, как мы с Долговязым оказались тут впервые, и у меня от воспоминаний защемило сердце. Казалось бы, сколько времени прошло? Всего год. Но за этот год все в жизни переменилось.

В течение получаса мы проверили работоспособность боевых систем, после чего перебрались в кормовые отсеки и взялись за ревизию боекомплекта, а заодно окончательно обезвредили мины саперов, установленные как раз в арсеналах. Если бы жахнуло, то даже сверхпрочная броня «Валерки» не выдержала бы. Боекомплекта, оказалось, завались – хватило бы начать и закончить локальный вооруженный конфликт в какой-нибудь островной республике. Причем закончить победоносно. Даже не знаю, есть ли ещё в океане машина, более грозная, чем батиплан Жаба. Я даже грешным делом подумал, что на нем можно попробовать обезвредить пусковую установку, чем и поделился с Долговязым.

– Пустое, – отмахнулся он. – Не тот класс техники, уверяю тебя. «Валерка» хорош, чтобы биотехнологические торпеды гонять до седьмого пота. Ну, пиратский сухогруз обстрелять с расстояния в шесть километров тоже милое дело. Торпеда и дальше пойдет при хорошей сноровке, но установка ее не пропустит. Лазер, знаешь ли, чуть побыстрее работает, чем химический водомет. Если хочешь знать мое мнение, то уничтожить установку можно только термоядерным зарядом. Причем не одним, а двумя – первым шарахнуть на большой высоте для ослепления, а вторым уже бить на поражение.

– Получается, что вообще никак?

– Ты прекрасно знаешь как, – ответил он и принялся отсоединять детонатор от последней мины.

Он имел в виду Поганку, конечно. Если на Земле и остались термоядерные боеприпасы, то только в составе вооружения биотехнологических ракетных платформ предельного тоннажа, к каким как раз Поганка и относилась. Это единственный вид биотехов, который кроме накопленного нитрожира и нитроклетчатки несет на себе и гораздо более серьезный, созданный человеком смертельный груз. Крупнотоннажные платформы, например класса «Марина», вырастали не из икры и даже не из личинок, а устанавливались путем сбрасывания за борт почти тонны биомассы. Молодая платформа хоть и сильно отличалась от взрослой, но по сути являлась уже полноценным самостоятельным организмом с вживленными, по числу будущих ракет, термоядерными боеголовками. В процессе питания и роста такой биотех сначала формировал вокруг боеголовок стартовые колодцы из нескольких слоев мышц и хитина, а затем уже и сами ракеты, снаряжая их маршевые двигатели выращенной нитроклетчаткой. Тварь жуткая, тут и говорить нечего, но в сложившейся ситуации Поганка стала единственным серьезным средством противодействия той слепой силе, которая угрожала человечеству.

Ситуация идиотская. С одной стороны – четвертое правило подводной охоты, подкрепленное всемирным законодательством о запрещении использования биотехнологических разработок, с другой – термоядерный заряд на орбите. Но сколь бы страшной ни была опасность, я знал: к правительству за разрешением обращаться бессмысленно. И то, что Лесю забрали по этому обвинению, доказывало мои худшие предположения. Разрешение не дадут. Может, конечно, и дадут, но лишь после того, как прозвучат первые взрывы. Только охотникам в виде строжайшего исключения было позволено применять биотехнологии для производства глубинных скафандров. Не оружия, тут и речи не было, а только средств погружения. И мотивом для этого исключения было то, что с биотехами нельзя сражаться иначе, чем на их территории – в глубине. Да и то не сразу признали необходимость выращивания именно живых скафандров, пытались синтетические жабры лепить… Даже представить страшно, сколько охотников погибло прежде, чем первые аппараты линии ГАДЖ вошли в серию.