— Да ладно, пусть остаются, — хозяин махнул рукой,— у тебя там изба-то, повернуться негде. Садитесь, ешьте. Клавка, распорядись. Куда это вы? — спросил он, видя, что гости собираются уходить, — В темень такую. Заблудитесь. Застрянете. Машинка-то у вас игрушечная. Тут на тракторе надо.

— Nein, nei, wir fahren… — ответила женщина, застегивая манто, руки ее дрожали.

— Ну вот, обидел человека, — соседка подошла и обняла женщину за плечи. — Не расстраивайтесь. Оставайтесь. Какой же он фашист, он же солдат,— обернулась она к хозяину, — такой же, как и ты, подневольный. Оставайтесь. В такую темень да погоду вы далеко не уедете. А ты иди, отдохни, вояка. Я побуду с ними. Садитесь.

— По-моему нам лучше уехать, — спросила Маренн Зеллера.

— Лучше, — согласился он, — но мы не знаем дороги. Да здесь и дороги-то нет нормальной. Застрянем в грязи.

— Они ненавидят нас…

— Они не могут забыть. А ты можешь?

— Присаживайтесь. Поешьте что-нибудь, — молодая женщина усадила немку за стол. Мужчина аккуратно свернул ее манто и, снова положив его на скамью, сел рядом. — Какая вы красивая, — восхищенно произнесла женщина, оглядывая немку, — и видно, богатая. Настоящая барыня. Как же вы мужа-то своего не уберегли? Отдали Гитлеру. Это нас, сирых, не спрашивали. А вы-то…

— Что ты несешь, — с насмешкой остановил ее хозяин.— Не понимаешь, так не лезь. Сын это ее. Она же сказала, не муж, а сын.

— Сын! — изумилась соседка. — Вот не подумала бы, а кажется, такая молодая… Так сын, значит. А где погиб? Там, на холмах? Может, находили чего? — обернулась она к хозяевам.

Женщина отрицательно покачала головой. Потом встала, достала из кармана манто обрывок фотографии с планом, нарисованным на обороте, показала его соседке:

— Здесь? — переспросила та, разглядывая схему. — А где это? Вась, глянь. Перед холмами, что ли, там, где одна эта береза торчит, снарядами покореженная. Да там, милая, ничего не осталось. Машины-то побитые давно убрали. Правда, до сих пор нет-нет да выроют какой-нибудь ржавый снаряд или оружие какое, иногда даже мины встречаются. Помнишь, Вась, два года назад Алексеев-то младший подорвался? А могилы… Наткнутся, бывает… Да уж теперь не разберешь свои или чужие. Своих-то не найти, милая. Сколько без вести пропавших. Все в землю ушли. А под той березой, не помнишь, Клав, находили чего-нибудь? Говорят, там еще снарядами все распахано было, когда наши ваших погнали в сорок третьем. И вообще место это у нас не любят. Гибельным зовут. He растет там ничего. Рожь, пшеницу сеют, а не всходит, уж и пахали и удобряли, а толку все равно нет, так и стоит там эта покореженная береза в черном квадрате выжженной земли, вся осколками насквозь пронизана, и береза, и земля. Листьев на березе нет. Ни весной, ни летом. Мертвое там все. У нас это место немецким квадратом называют. Нашли там обрывки какого-то обмундирования. Не нашего. Помнишь, Клав, дед Захар рассказывал и вроде знаки какие-то, но все обгоревшее было, не разберешь. Да ты, понимаешь ли меня? Понимаешь?

Немка утвердительно кивнула головой.

— Сердцем видно чует. Одно слово — мать. А это кто? — соседка перевернула план, это была фотография самой Маренн, которую Штефан всегда носил с собой. — Ух, красивая. Ты, что ли? Артистка просто. А сына — то еще раз покажи. Похож. Скажи, Клав, похож на мать. Красивый какой… Жалко.

— Wie heissen Sie? — спросила немка, взяв молодую женщину за руку. Та непонимающе пожала плечами.

— Как вас зовут? — переспросила Маренн по-английски и по-французски. Но женщина не понимала ее.

Тогда указывая на себя, Маренн сказала:

— Maria. Ich heisse Maria. Und Sie?

— Как тебя зовут, спрашивает,— перевел хозяин.

— Да я и без тебя поняла,— отмахнулась соседка, — Катя я. Катерина.

— Katarina — улыбнулась немка.

— Да, Катарина, наверное, по-вашему-то, — засмеялась женщина. — А по-нашему просто Катя.

— Danke, Katarina, — немка с благодарностью сжала ее руку и, сняв с запястья красивый дорогой браслет, протянула его ей: — Nehmen Sie, bitte, — и добавила по-русски: — Спасибо, Катя.

Катерина с восхищением взяла браслет.

— Да что вы, дорогой такой, — растерянно произнесла она, — бабы же лопнут от зависти. Нет, я не могу взять. Какой красивый…

— Nehmen sie, Bitte, bitte, — немка одела ей браслет на руку. Потом что-то сказала своему спутнику. Тот достал из внутреннего кармана пиджака ручку и записную книжку. Положил все это перед удивленной Катериной. Немка жестом показала ей, чтобы она писала:

— Ihr Mann, schreiben-Sie, — сказала она. Катя растерянно обернулась к хозяевам.

— Чего она хочет-то, Вась?

— Пиши, — сказал ей хозяин, — Про Витьку своего пиши. Чтоб не скулила.

— Про Витечку! — ахнула Катерина. — Так вы моего Витечку искать будете? Витечку!

Женщина утвердительно кивнула головой. Катерина заплакала:

— Так как же я… Я же не знаю по-ихнему.

— По-своему пиши. Там переведут. В Европах они грамотные, поди, и кончай реветь, — одернул ее хозяин. — Повезло тебе, Катерина, там ведь быстрее найдут его могилку, чем ты отсюда доедешь. Давай пиши: имя, фамилия, номер части — все, что знаешь…

— Да сейчас, сейчас… — Катерина быстро вытерла слезы, — какая же вы все-таки… А ты фашисты, фашисты говорил.

— Ну, говорил, — буркнул хозяин. — Ты давай, пиши, а то людям отдыхать надо. Завтра ехать в даль такую. Грамотная хоть? Писать умеешь?

— Не хуже твоего.

Пока Катерина писала, причитая вполголоса, немка встала, подошла к окну. За окном стояла глубокая ночь. Непроглядная темень окутала округу, дождь стучал по стеклу. Она закурила сигарету и задумчиво смотрела в темноту за окном. Что она видела там? Яркие июльские звезды сорок третьего, горящие тапки, быть может, слышала скрежет снарядов, печальные трели соловьев в покореженных ветвях и шепот, срывающийся с обожженных губ: «Мама, мама…»

Они уехали рано утром. Хозяева вышли их провожать. Роскошная красная машина, разбрызгивая грязь, плавно, как в замедленной съемке, выехала со двора и растаяла в утреннем тумане. Хозяева, помахав рукой, вернулись в дом. И только Катерина все шла и шла за машиной до околицы, утирая слезы концом черного вдовьего платка.

Письмо из Франции в далекую русскую деревеньку пришло почти ровно через два года, таким же осенним, дождливым утром, когда Катерина уже не надеялась получить весточку. Иностранный конверт был покрыт множеством штемпелей. Читать письмо собралась вся деревня. На белом шелковистом листе бумаги с замысловатым гербом в верхнем левом углу был напечатан по-русски небольшой текст. В нем сообщалось, что старший сержант Карасев Виктор Петрович погиб во время штурма Вены. Указывалась точная дата и место захоронения. Прикладывалась фотография, на которой была снята братская могила и подчеркнуто одно из имен, выбитых на граните: V.P. Karasev. А также приглашение посетить Австрию.