Ее речь на вручении премии в Риме опубликовали все мировые газеты. Ее повторяли по радио, цитировали политические деятели. Все отмечали, что Знак Золотой Розы — это особая награда, которой римский понтифик награждает католических принцесс в особых случаях.

Что ж, по этому поводу Маренн и в самом деле пришлось выступить в неожиданном для себя качестве — правнучки последнего автрийского монарха. В Кобургском дворце в Вене она достала из-под стекла эрцгерцогскую мантию и надела поверх прически корону династии, которую никогда не надевала прежде.

Отверженная Габсбургская принцесса, внучка чудаковатого Рудольфа, она принесла угасшей фамилии славу, сравнимую со славой побед армий Марии-Терезии. Она была знатнее всех существовавших в Европе королей и удостоилась высших почестей от всех царствующих особ. Она склонила перед папой римским голову, украшенную габсбургской короной со знаменитым изумрудом и простила всех, кто некогда прогнал ее со двора, вернув им величие.

Ее поздравил Черчилль, в Париже у трапа самолета встречал де Голль. Она поблагодарила всех, и одна поднялась по ступеням Дома инвалидов к гробнице маршала Фоша. Когда-то он благословил ее в путь, и вот теперь, дойдя до вершины своей славы, она вернулась к нему, чтобы разделить триумф с тем, кому была обязана всей жизнью.

Что вспомнилось ей в этот миг — песчаные барханы Алжира и Морокко, где прошло ее раннее детство, и первая, усталая улыбка Генри, и обожженное лицо Этьена, и молоденький лейтенант под Верденом, и торчащие к небу окровавленные штыки. Ей вспомнился тревожный гудок парохода и зябкое прощание, когда Франция растаяла на горизонте. И белые розы де Трая, плавающие в фонтане под ее окном в Версале. И поезд, уносящий ее из Парижа. И хлыст Вагена, и кровавая рана на щеке еще незнакомого ей студента в Вене. Отчаяние в лагере, первая встреча с Шелленбергом и прощание с ним, падение Берлина, безмолвная мольба во взгляде обреченной Евы.

Какой пройден путь. И вот она снова здесь. Завтра жизнь вернется в обычное русло. На полученную премию она откроет при своей клинике благотворительный госпиталь для солдат всех стран, пострадавших в годы Первой и Второй мировых войн. И снова наденет военную форму. И будет спасать французов в Алжире, и американцев во Вьетнаме. Снова в адских условиях войны будет возвращать жизнь тем, кому нет еще и двадцати, и врачевать искалеченные души. Все это будет потом. А пока она должна сделать главное. Не откладывая. Потому что откладывать нельзя. Она ждала так долго, так долго стремилась к этому.

Французское гражданство и премия, отметившая ее участие в борьбе за мир, позволили Маренн осуществить давнее желание — поехать в Россию, чтобы посетить место, где погиб ее сын. Конечно, в немалой степени этому способствовал де Голль. Он снова стал Президентом и добился для нее визы от Советов. Француженке разрешили то, что долгое время не позволяли австриячке.

* * *

Жители деревни Прохоровка с удивлением наблюдали, как однажды ранним осенним утром 1958 года на окраине деревни остановилась диковинная пламенно-алая машина. Ярким пятном выделялась она на фоне серого осеннего пейзажа. Стоял конец октября. Листья с деревьев давно облетели, поля оголились. Почти постоянно шли холодные, заунывные дожди. Серое осеннее небо низко нависало над землей. Урожай был давно собран. Поля перепаханы. Надвигалась глубокая осень и зима вслед за ней. Из машины вышли двое, мужчина и женщина. Он — седовласый, высокий в элегантном сером пальто, под шарфом — воротник белоснежной рубашки с галстуком. Несмотря на то, что одет он был в штатское, в нем явно чувствовалась военная косточка: по осанке, по шрамам, залегшим на лице. Скорее всего, он не был стар, но определить возраст точно было невозможно. Она — как героиня трофейного кинофильма, сошедшая с экрана сельского дома культуры, где недавно все село, утирая слезы, наблюдало трогательную историю любви лорда Нельсона и леди Гамильтон.

В длинном манто из дорогого меха, полы которого небрежно стелились по земле, с роскошными длинными волосами цвета заморского темно-красного напитка, который привозили в подарок родичам возвращавшиеся из Европы солдаты, в сапожках на высоком каблуке, без головного убора, под широким алым зонтом, который заботливо держал над ее головой мужчина, она казалась скорее сказочной принцессой, чем живой реальной женщиной из плоти и крови.

Кто она была? Кинозвезда, жена высокопоставленного сановника? Каким ветром занесло эту дивную жар-птицу в далекую российскую глухомань, и что она искала там, в полях, где только одинокие русские березки зябли на ветру, дрожа голыми ветвями? Не жалея дорогих мехов и элегантных ботиночек, она ступила по грязи, ее уже не спасал зонт. Холодный промозглый дождь сек лицо, волосы поникли, намокнув. А мужчина стоял с заледеневшим от скорби лицом. Он даже не пытался помочь. Дождь мочил его седые волосы… Женщина обняла ствол березы и упала, рыдая, на колени в грязь.

Почти пятнадцать лет прошло с того жаркого лета 1943 года. Давно уже кончилась война, вспаханы поля, засеяна и убрана пшеница, могила Штефана исчезла с лица земли. Как долго добивалась она права приехать сюда.

«Ты не дождался меня, мой мальчик. Ты в этой земле, в этой ржи и пшенице, ты в этом небе и в этом дожде, ты здесь, в этой стране, в этой промозглой и злой России. Так пусть хоть земля эта, впитавшая твою кровь, будет со мной». Она достала металлическую капсулу и бледными тонкими пальцами, сияв перчатки, бережно начала собирать в нее мокрую землю.

Одинокий грузовик проехал по дороге. Шофер затормозил, привлеченный странной картиной на поле: какие-то богато одетые люди шарят в земле. Он окликнул их, но они не отозвались.

Вернувшись в деревню, шофер пустил слух: иностранцы. По-русски не понимают.

Весь день пробыли они на полях. Дождь кончился. Подул колючий северный ветер. Стало быстро темнеть. Совершенно обессиленная, промокшая насквозь Маренн едва передвигала ноги, опираясь на руку Фрица Зеллера, командира экипажа ее сына, который единственный остался в живых.

Слишком долго добивалась она разрешения приехать сюда. Даже смерть Сталина не облегчила положения. Сколько барьеров, непроницаемый занавес, окончательно отнявший у нее сына, не только жизнь его, но даже и тело его, останки тела.

Выезжая из Франции, она, конечно, понимала, что через пятнадцать лет вряд ли найдет могилу сына. Но сердцем надеялась. Встреча с небытием, с забвением сломила ее. Она не могла поверить, что даже могилы Штефана не осталось на земле, что он рассеян, развеян, засажен и вспахан. За что? Ведь он же не Гитлер. Он — Штефан Колер. Какая глупость!

Она одергивала себя — какая им разница, Гитлер или Штефан Колер. Он носил немецкий мундир. И он враг. Но сердце не могло примириться. Весь день она лазила по грязи, всматриваясь в план, торопливо нарисованный на обрывке фотографии, который ей прислали вместе с немногими, оставшимися от сына вещами, прикидывала на местности: да, вот здесь, вот эта береза.

И Зеллер помнил, да, это было здесь. Вон там, на возвышенности были позиции, строчили пулеметы. Но все исчезло. Можно копать бесконечно. Не осталось и следа.