Грянуло.

Наблюдатели вздрогнули при падении.

Пейзаж стал серым, будто его засыпали гипсом.

Огромное око Уорденклифа стремительно прокатилось по шафранной пыли.

— Это конец мечты, — в наступившей тишине произнес Де Вит Бейли.

Тесла был в Чикаго, когда ему сообщили.

От этой новости у него пересохло во рту и язык перестал ворочаться. «Наверное, мудрец и в самом деле не лучше дурака, — подумал он, — а человек — скотина». Растерзанная башня валялась на картофельном поле. Вряд ли его внутренний мир выглядел иначе.

Уорденклиф был его подмостками, с которых он обращался к миру, его местом преображения, его высокой любовью, его космическим костылем, стальным домом для Баш-Челика, домом, которого у него никогда не было.

Гудини мог выкарабкаться из любой ситуации. Он — нет.

Однажды у него сгорела лаборатория. Тогда он оглох от ужаса. Сажа липла к его волосам.

Он отказался от любовного предложения мостовой пасть на нее с поникшей головой, обнять ее и умереть на ней. До зари он блуждал по городу с миллионом шипящих ламп на улицах и с висельником в каждой комнате.

— Похули Бога и умри, — шептала жена Иова.

Он был в кресле парикмахера, когда раздалось это. Он отбросил газету. Клин золотого света пересек улицу. Ощутив на плечах солнце, улицу перешел и он. И только тогда обнаружил, что не стер с лица мыльную пену.

— Война окончена! — кричали румяные лица.

Его заплеснули прекрасные улыбки и счастье.

Тесла вертел головой, стараясь увидеть, как человечество воодушевленно танцует под музыку космоса. На нью-йоркских авеню смеялись заводные механизмы, налитые героическим пивом, харизматические механизмы держали речи, расчлененные механизмы целовались и отбивали чечетку.

Каждый искал, кого бы обнять.

— Конец! — кричали счастливые победители.

Конфетти, словно цветы, сыпалось на Пятую авеню.

— Ум-па! Ум-па!

Карузо патетически пел песнь победы.

Тесла в суматохе чудесным образом столкнулся с Джонсоном и героем испанской войны Гобсоном. Он стер с лица мыльную пену и выбросил платок. Только тогда они обнялись. Глаза непроизвольно слезились, и плач подкрался ниоткуда.

Зараженный братством, Тесла захлебнулся и ликовал вместе с веселым городом.

В подаче лживых газет сыны света победили сынов тьмы.

— Ах! — вздохнул Тесла. — Время все расставило по своим местам.

За исключением того, что была сломана золотая рама и нигде ничего больше никому не принадлежало.

По дороге в отель, в двух кварталах от Центрального парка, праздничные толпы поредели, и Тесла нахмурился. Опять его сознание вернулось к размерам катаклизма. Тонкая чувствительная бровь изогнулась.

— В Париже вскоре победители пройдут парадом под Триумфальной аркой, — сказал великолепный математик Джонсону. — Знаешь, сколько продлится парад? Два часа. Знаешь, сколько бы заняло шествие только французских трупов? Двадцать три часа!

Стяги полоскались на ветру.

Святые тряпочки полоскались на ветру.

Духовые оркестры расходились на перекрестках. Грузовики развозили букеты радостно машущих людей. Ноги отплясывали сами. Люди целовались с незнакомцами, смеялись сквозь слезы, качали друг друга, плясали на улицах. Люди сами замечали ритмы приливов и отливов, которые руководили ими. Все бросились на войну как на свадьбу. Теперь Нью-Йорк яростно праздновал венчание с миром. Нет больше ни артиллерии и слепоты, ни пищи, смердящей трупами. И парни вернутся. Вернутся с пустыми глазами, видевшими бездну. И папа вернется. Милый Боже, позволь ему вернуться, пусть только вернется! И мир станет свободным. И мир обновится.

Фиолетовые, красные и синие звезды отворили небеса. Барабанщики рекламировали, рекламировали и рекламировали трагическое чудо жизни…

Преобразившиеся люди всматривались слезящимися глазами друг в друга — в братьев и сестер — сквозь падающее конфетти, сквозь серебряные искры. Ах, тоска человеческая — вечная овца, которую не устают стричь! Величайшее волнение озарило лица. Трогательные глаза светились обещанием, которое никакой мир никогда не исполнит.

И только один император — мороженого император.

Уоллес Стивенс

Юность Европы мертва.

— Это ужасно!

— Давай потанцуем!

* * *

Юбки и косы сократились на локоть. Грянула музыка расстроенных фортепиано и мажорных кларнетов. Молодежь прыгала, выбрасывая ноги в стороны. Жемчужины подскакивали на женских грудях. Люди заводили ручками граммофоны и автомобили. Мир с ума сходил по аэропланам. На экранах кинотеатров мужчины ускоренными движениями рвали друг на друге штаны и швырялись тортами. Даже белки в Сентрал-парке скакали рваными прыжками в стиле немого кино.

БРррР!

Дудудум!

диНамо

Дин

амО —

так пели поэты.

Миллионы после работы спешили домой, где нажимали на кнопку. И тогда загоралось зеленое пророческое око. Звучали голоса, сливающиеся в магии радиодрамы.

Лампы-медузы с висящими жемчужинами.

Девы с губами сердечком.

Лакированные ширмы ар-деко.

Лица на грани загадки, прикрытые полями шляп.

Мерцающие платья.

Хромированные радиаторы с пучеглазыми фарами и округлыми крыльями.

Глядящие в будущее фигурки на капотах.

— «Горящие поцелуи, горячие губы», — в полузабытьи повторяли певички с цветком магнолии за ухом.

Временно придавленные сурдинами трубы освободились, и звуки неожиданно достигли облаков. Трубачи дули, согнувшись, как яхтсмены. Золотые жерла рвали небо и вызывали дождь.

Искаженные города скользили по автомобильным зеркалам заднего вида.

Мир готовил джин бочками.

Навязчивая реклама повторяла:

— Трех вещей желают люди: Ниже цены! Ниже цены! Ниже цены!

— Ха-ха!

— Ха-ха-ха!

— Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!

Мир смеялся.

Вся музыка напоминала регтайм, за исключением той, которая его не напоминала. Лица девушек были похожи на те лица, которые знал Тесла, разве что эти смеялись каким-то шрапнельным смехом. С неоновой рекламой и радио мир походил на тот метрополис, который проектировали они с Уайтом.