Тесла выдавал триста слов в минуту. Тесла приходил к выводу. Тесла прекращал разговор.

— Это очень интересно, — шептал Гернсбек в умолкшую трубку.

Во времена биржевого безумия богатели все, кроме него. Бостонский «Вольтам уотч» рыскал в поисках его патента на спидометр, а «Висконсин электрик» мечтал приобрести его кинопроектор.

Не было никаких причин возвращаться в Нью-Йорк, город его банкротства.

А он регулярно возвращался.

С юношеской гибкостью он отпрыгивал от мчащихся без оглядки автомобилей. Он говорил, что готов схватиться с каким-нибудь юношей моложе двадцати пяти, что рука у него тверже, чем когда-либо, что стареют все, кроме него, и что, если бы не зеркала, он не знал бы, сколько ему лет.

Он ходил в кинотеатры.

Гас свет, и детский голос вскрикивал:

— Началось!

В загадочном сумраке безумие было заразительным. Сентиментальное пианино сопровождало течение времени. Старый и малый таращились на экран.

Доктор Каллигари в черепаховых очках походил на зловещего таракана. Он звонил в колокольчик перед шатром цирка: «Подходите! Сейчас проснется Чезаре, проспавший двадцать пять лет!» Черные пятна глотали полотно, собираясь на лицах. Ярмарочный Мефистофель и управляющий психушкой были одним лицом. Идиотка играла на несуществующем пианино. Лестницы и башни на полотне были искажены не стилизацией, а недавней войной. Сомнамбула шагала по искореженному городу, сжав в объятиях спящую девушку.

Пока Тесла сидел в кинематографе, ледяной дождь выпал на снег.

Улицы остекленели.

Здания рушились на заснеженный Бродвей.

Город стал таинственным.

Много-много лет тому назад Тесла скользил по сверкающим улицам Карловаца.

— Главное — держаться ближе к домам, — припомнил он. — Главное — идти на цыпочках.

И тогда его пятки взлетели к звездам.

«Сейчас проснется Чезаре, проспавший двадцать пять лет!» — раздалось у него в мозгу.

Ветвистая крона нервов вспыхнула. Тесла неожиданно для себя самого, поскользнувшись, сделал сальто и встал на ноги. Он почувствовал на плечах чужие скрюченные пальцы. Честные глаза незнакомца смотрели на него в упор. В уголке губ самаритянина пульсировала испуганная улыбка.

— Все в порядке?

— Спасибо, думаю, да, — тихо ответил Тесла, оправляя пальто. И тут он узнал придержавшего его прохожего. — Джованни! Ты вышел из тюрьмы? Ну конечно…

Две с половиной тысячи лет меланхолии окрасили улыбку Джованни Романелло.

— Я давно оплатил свои долги.

— А я еще нет…

Казалось, Никола сейчас чихнет. Он понял, что человек, который рассказывал ему о кровавых апельсинах и сладких лимонах Сицилии, не узнал его. Он не был уверен, что тот вообще слышит его. Похоже, другие мысли занимали ум Джованни.

— Извините, а сколько вам лет? — неожиданно тихо спросил он.

— Еще немного, и стукнет семьдесят.

— Невероятно! — прошептал гость из прошлого. — Я видел, как это делают кошки, но человек — никогда!

После возвращения Джонсонам было трудно сделать ментальное сальто, чего требовало новое время. «Слепые тигры» заменили светскую болтовню. Мир в ускоренном ритме выбирался из немого кино.

Толпы перешептывались:

— Ветер уносит наши мысли. Реклама гипнотизирует нас.

Прошла еще одна собачья жизнь. В доме теперь лаял щенок Ричард Хиггинсон Третий. Малыш на поворотах заваливался на бок, и его приходилось брать на руки, когда к нему приближалась большая собака.

Весь мир стал приглашением на бал, которое Кэтрин не могла принять.

«Не знаю, отчего я так печальна, — меланхолично записала она. — Я чувствую, как все в жизни выскользнуло из моих рук».

Над головами теток Кэтрин парили огромные шляпы. Тетки были убеждены, что лучше выглядеть пристойно в том, что тебя не интересует, чем быть знатоком того, что тебя интересует. Все интересное в жизни непосредственно угрожало лично им. Логика была Золушкой в доме, жившем в соответствии с заученными правилами. Кэтрин даже во сне не могло присниться, что она за столом хватается не за ту вилку. Она жила, как Алиса в Зазеркалье, окруженная лжесвидетелями собственной жизни. Тетки твердили, что сдержанность — мать всех добродетелей. А ей казалось, что сдержанность и мышление не дружат между собой.

— Сдержанность? — удивлялась Кэтрин. — Это не наше состояние. Человек становится сдержанным после смерти. Что есть истина? — спрашивала совсем как Понтий Пилат Кэтрин Мак-Мэн, в замужестве Джонсон.

Что бы ни было истиной, ее нельзя было измерить потребностью в психологической уверенности. И самой Кэтрин не хватало довоенной жизни, которая казалась ей тогда скучной. Ей не хватало тех самых дамских декламаций, которые так надоедали ей и которые она всю жизнь презирала…

Недопустимо критиковать пианино за то, что оно не настроено. Нельзя изображать из себя клоуна на балу и танцевать в одиночку… Знакомство на балу может стать причиной пожизненного страдания. Избежать чихания можно, прижав пальцем верхнюю губу. Легко одетые дамы во время бала заработают простуду, от которой вряд ли смогут оправиться в течение всей жизни. Хозяйки нередко простужаются и умирают, выслушивая в дверях последние фразы надоедливого гостя.

— Мама! Вон из темных комнат! — кричал ее сын, красавчик Оуэн. — Джаз излечит тебя от туберкулеза!

— Хорошо, — согласилась Кэтрин без восторга.

Со светлой улыбкой и широко распахнутыми глазами Оуэн вытащил мать и отца на вечеринку в Ист-Эгг на Лонг-Айленде.

«Студебеккер» скользил по пыльному бульвару.

Золотые львы лета рычали днем и мурлыкали ночью.

Оуэн и его родители гнали наперегонки с луной по дороге в Ист-Эгг.

Да?

В саду мужчины и девушки появлялись и исчезали, как ночные бабочки, в шепоте, шампанском и звездах.

Да?

«Роллс-ройс» продолжил подвозить гостей за полночь, когда был накрыт второй ужин. Сверкали голые икры, вслед за которыми из авто появлялись дамы в мерцающих платьях лунного цвета или в костюмах из павлиньих перьях. Большая часть привезенных даже не были знакомы с мистером Гэтсби. Во времена Кэтрин молодой господин мог коснуться талии дамы только перчаткой или платочком. Не так давно еще никто не смел обезьянничать и танцевать в одиночку. Теперь танцевали шимми и джиттербаг, выбрасывая в струящемся дыму ноги в разные стороны.

— Теперь их очередь быть молодыми, — примирительно заметил Джонсон, который все больше походил на печального льва.

Вода в бассейне была кардинально голубого цвета.