И далее Жданов обнародовал против Зощенко свой козырной «компромат» — выдержки из его статьи двадцатипятилетней давности «О себе, об идеологии и еще кое о чем», урезав за счет неприкосновенности идеологии ее название, вырвав цитаты из контекста статьи, а саму ее из контекста времени:

«Насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия Зощенко оформилась не в самое последнее время. Его современные „произведения“ вовсе не являются случайностью. Они являются лишь продолжением всего того литературного „наследства“ Зощенко, которое ведет начало с 20-х годов.

Кто такой Зощенко в прошлом? Он являлся одним из организаторов литературной группы так называемых „Серапионовых братьев“. Какова была общественно-политическая физиономия Зощенко в период организации „Серапионовых братьев“? Позвольте обратиться к журналу „Литературные записки“, № 3 за 1922 год, в котором учредители этой группы излагали свое кредо. В числе прочих откровений там помещен „символ веры“ и Зощенко в статейке, которая называется „О себе и еще кое о чем“. Зощенко, никого и ничего не стесняясь, публично обнажается и совершенно откровенно высказывает свои политические, литературные „взгляды“. Послушайте, что он там говорил:

„Вообще писателем быть очень трудновато. Скажем, та же идеология… Требуется нынче от писателя идеология… Этакая, право, мне неприятность…“

„Какая, скажите, может быть у меня „точная идеология“, если ни одна партия в целом меня не привлекает?“

„С точки зрения людей партийных я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эс-эр, не монархист, а просто русский и к тому же политически безнравственный…“

Что вы скажете, товарищи, об этакой „идеологии“? Прошло 25 лет с тех пор, как Зощенко поместил эту свою „исповедь“. Изменился ли он с тех пор? Не заметно. За два с половиной десятка лет он не только ничему не научился и не только никак не изменился, а, наоборот, с циничной откровенностью продолжает оставаться проповедником безыдейности и пошлости, беспринципным и бессовестным литературным хулиганом. Это означает, что Зощенко как тогда, так и теперь не нравятся советские порядки. Как тогда, так и теперь он чужд и враждебен советской литературе. Если при всем этом Зощенко в Ленинграде стал чуть ли не корифеем литературы, если его превозносят на ленинградском Парнасе, то остается только поражаться тому, до какой степени беспринципности, нетребовательности и неразборчивости могли дойти люди, прокладывающие дорогу Зощенко и поющие ему славословия!..

Какой вывод следует из этого? Если Зощенко не нравятся советские порядки, что же, прикажете приспосабливаться к Зощенко? Не нам же перестраиваться во вкусах. Не нам же перестраивать наш быт и наш строй под Зощенко. Пусть он перестраивается, а не хочет перестраиваться — пусть убирается из советской литературы. В советской литературе не может быть места гнилым, пустым, безыдейным и пошлым произведениям». (Бурные аплодисменты.)

Есть свидетельства, что перед самой аудиторией Жданов гневно повторил также слова Сталина «ко всем чертям», опущенные им потом в массовой публикации.

Столь же выразительно говорил докладчик и о «физиономии так называемых „Серапионовых братьев“», и о «творчестве» Анны Ахматовой…

Конечно, в 1946 году имя Льва Лунца, умершего двадцать два года назад и пытавшегося, как заявлял Жданов, «дать идейное обоснование того вредного и чуждого советской литературе направления, которое представляла группа „Серапионовых братьев“», было уже вовсе незнакомо не только массовому читателю, но и новому поколению литераторов. А у широкой общественности, прошедшей через прокатку процессов и репрессий тридцатых годов, оно вызывало — по аналогии с таким именем, как Лев Троцкий, и в контексте всего ждановского доклада — представление о каком-нибудь «презренном враге народа», давно понесшем заслуженную кару. Даже сама постановка вопроса «с коммунистами или против коммунистов, за революцию или против революции?» стала за минувшие годы невообразимой, крамольной до ужаса. Не говоря уж об ответе: «Мы с пустынником Серапионом»…

И возвращение после этого исторического экскурса в привычную идеологическую лексику доклада воспринималось многими слушателями с облегчением.

Бурными аплодисментами затем встречались приведенные Ждановым указания и поучения товарища Сталина советским людям и, конечно, заключительные слова доклада, где высказывалась уверенность ЦК в выправлении допущенных ошибок и недостатков. Все вставали. «Обобщенная стенограмма» пестрела этими ремарками. Еще один автограф эпохи.

После писательского собрания несколько близких друзей Зощенко, потрясенные докладом Жданова, сошлись на квартире писателя М. Л. Слонимского. Ожидали прихода Зощенко, которого на собрании по воле организаторов не было, чем многозначительно для всех присутствующих подчеркивалось, что он уже изгнан из советской литературы и советского общества, отвержен, заклеймен.

Зощенко пришел, по свидетельству Слонимского, в кепочке, в сером пиджачке и брюках в полоску, с палочкой (то есть тросточкой), с легкой усмешкой на тощем лице.

— К чему же меня приговорили? — спросил он. — Меня не позвали на собрание.

Ему сказали, что положение крайне серьезное.

— Какое самое худое слово из всех худых слов было обо мне сказано? — спросил Зощенко уже без улыбки. (Вот что волновало его прежде всего — оскорбления, на которые он не мог ответить.)

Слонимский изложил ему суть доклада и дал в заключение свой совет:

— Тебе бы, по-моему, следовало прежде всего заявить, что ты советский человек и советский писатель.

— А кто же я такой? — искренне удивился Зощенко. — Как это вдруг на старости лет, на пятьдесят втором году жизни, заявлять, что я советский? Никаким другим я и не был за все годы!

Их «тайная вечеря» или, точнее, страшная ночь длилась до утра. Помимо Слонимского и Зощенко здесь находились писатели Козаков и Мариенгоф с женами, литературовед Эйхенбаум. Все были чрезвычайно обеспокоены. Зощенко хотел и не мог понять происходящее. Он действительно считал себя советским, вкладывал в это понятие свой — идеальный — смысл.

Тем временем нарастающая лавина хулы и гневных осуждений катились по газетным полосам, по радио, на разного рода литературных, окололитературных, издательских и прочих собраниях, захватывая в свой разоблачительный обвал многих других писателей и издательских работников — «способствовавших», «просмотревших», «допустивших идеологические ошибки», «низкопоклонничающих перед Западом», «забывших интересы народа» и проч. и проч.

Единственной возможностью найти высшую справедливость, дать свое собственное объяснение, излить душу с надеждой, что тебя услышат и поймут, было обращение к Сталину. И Зощенко пишет такое письмо:

«27 августа 1946 г.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Я никогда не был антисоветским человеком. В 1918 году я добровольцем пошел в ряды Красной Армии и полгода пробыл на фронте, сражаясь против белогвардейских войск.