Павел с изумлением смотрел на дорогого служителя — друга своего детства (как он считал его), вспоминая те незабываемые времена, когда они в 20-х годах, в составе миссионерского отряда, под руководством Николая Георгиевича переезжали от деревни к деревне, проповедуя людям Евангелие. Вспомнил его пророческие слова о гонениях за проповедь Евангелия и о себе, как о будущем проповеднике. Теперь это был старичок, изможденный скорбью и недугами, у которого в жизни не осталось ничего, кроме верной, многострадальной, неразлучной его спутницы и сотрудницы, старушки-жены Анны Родионовны, и неутомимой жажды нести Евангелие грешному миру.

Брат Федосеев посмотрел на Владыкина, как бы угадывая его мысли, и опустил голову.

— Павлуша, — прервал молчание Николай Георгиевич, — Бог провел меня через тяжкое горнило испытаний. Я был арестован и, на «Лубянке» в Москве, подвержен мучительному следствию. Органы безжалостно терзали мою душу на допросах. В минуты особых мучений мне предлагали отречься от Бога, но я категорически отказался и решил лучше умереть, но не оставлять Бога. Однажды, на допросе, меня сильно ударили по уху, потекла кровь — лопнула барабанная перепонка, и я с тех пор оглох на одно ухо.

Но это так обрадовало меня, что Бог удостоил меня принести дорогую жертву; успокоился и следователь. Вскоре обрекли меня на несколько лет лишения свободы. Чудом Божьим, хоть и полуживым, я возвратился к семье, по отбытии срока. Жене и детям я объявил, что моей жизни больше нет, а та, которая мне оставлена — уже не моя.

Меня пригласили в канцелярию ВСЕХБ, где брат Карев А. В. и брат Малин П. И. предложили сотрудничать с ними. Из беседы я узнал, что той свободы к благовествованию, как было в союзе баптистов, в котором я находился — нет; и я, с грустью распрощавшись с ними, в посте и молитве, посвятил остаток моих дней проповеди Евангелия. Общины разорены, служителей нет — они умерли в лагерях, на ссылках. Десятилетие христиане не причащались; годами, покаявшись, оставались некрещеными и не пользующимися правами членов церкви. По побуждению Духа Святого я посещаю те места, куда годами не проникают благовестники: проповедую, совершаю служение, потому что люди раскаиваются во грехах и желают вступить в церковь, как помилованные Богом.

После беседы они склонились на колени и, со слезами на глазах, благодарили Бога. Поднявшись с молитвы, Николай Георгиевич, старческим голосом, вдохновенно запел:

Среди всех в жизни перемен,

Хотя б пришлось скорбеть,

Но Божьей милостью блажен,

Не перестану петь:

Как я рад, я искуплен

Как я рад, я искуплен

Драгоценной кровью Христа.

Драгоценной кровью Христа.

В тот же вечер, неутомимо переходя от дома к дому верующих, старичок Федосеев вместе с Павлом зашли к старушке Е.И. Князевой с хлебопреломлением, затем и к другим, приглашая всех на собрание. Собрание было необыкновенно многолюдным, и в нем некоторые души, раскаявшись, получили мир с Богом. В течение двух дней оба друга, молодой и старый, посещали верующих по домам: совершая молитвы над больными, охладевших призывали к покаянию и имели в деле служения очевидный успех. Затем расстались, условившись встретиться несколькими днями позже. Великая благодать сопровождала их.

Вскоре после этого, в дополнение к общей радости, и, в частности, для Екатерины Ивановны, возвратилась из десятилетнего заключения ее многострадальная дочь Вера.

* * *

— Ну, а теперь я не могу успокоиться, — заявил Павел, — пока не увижу дорогой моей, милой бабушки Катерины, не отру слез ее и не послужу ей на старости лет в утешение.

Сопровождать его отозвалась тетушка. Бабушка Катерина, по словам приходящих в город сельчан, жила в своих Починках с внучатами-сиротами и, как передали, умирала с голоду.

Ранним утром Павел с тетушкой, нагруженные гостинцами, отправились пешком в намеченный путь. Крепкий, морозный утренник прочно сковал ноздреватый, от мартовской оттепели, дорожный наст. С рассветом путники вышли за город, вскоре, пройдя реку по льду и выйдя на противоположную сторону, на Починскую дорогу, остановились передохнуть. Павел вспомнил, как двадцать лет назад, на этом месте, они расставались с дедушкой Никанором. Его уже давно нет, он отошел в вечность с непоколебимым упованием на своего Господа, но его образ ярко запечатлелся в душе Павла. Воспоминания о стареньком деревенском проповеднике взволновали душу Павла, вместе с морозцем, румяня его лицо. При расставании, на этом месте, дед Никанор благословил Павла словами, которые были священным девизом во все его годы: «Спасай, обреченных на смерть». Эти слова побудили деда Никанора зайти в убогую Починскую избу, когда Павел умирал на глазах бабушки Катерины. Павел принял эти слова священного девиза проповедника, пронес их в своей душе через годы испытаний, а теперь, волей Божьей, он оказался на этой самой дороге, а где-то впереди, умирала от голода его милая, дорогая бабушка Катерина. Умирала в той самой избе, где тридцать лет назад спасала от смерти его — Павла. Слова священного девиза набатом гудели в его груди: «Спасай, обреченных на смерть!»

— Пойдем, тетушка, нам надо торопиться, — проговорил Владыкин и шагнул на ту дорогу, куда ушел когда-то дед Никанор.

По дороге они взаимно вспоминали давно прожитые годы, так же встречали и провожали приметные здания, перелески, речушки, колокольни, с детства волновавшие набожную душу Павлушки. Со всем этим воскресал образ дорогой бабушки Катерины, с которой не раз, пешком и на подводе, они пробирались в родные Починки. Тетушка стала выражать горькую обиду на всех родственников, в том числе и на Лушу за то, что оставили мать на голодную смерть. Она вспомнила, как Катерина в голодные двадцатые годы на подводе или, согнутая под тяжестью ноши, пешком шла в город, чем-нибудь набить голодные рты неблагодарных детей и малых внучат; как спешила навстречу Лушкиному вдовьему горю, до дна испив эту горькую чашу сама, от молодости. Теперь она, никому не нужной, жила в заброшенной деревушке и умирала в сиротской избенке вместе с голодающими малолетними внучатами.

Так они оба шли, вытирая слезы из глаз, а рассуждения торопили их: «Застанут ли в живых?» — молча думали они оба, каждый про себя, и, не отдыхая, таким образом, прошли двадцать пять километров. Как-то неожиданно, пройдя Нестрево околицей, оба увидели впереди заветную колокольню.

— Раменки уже! Павлуша! — удивленно вскрикнула тетушка, — а вот и Починки, — на ходу поправляя ношу, показала она на ленивые струйки дыма над крышами деревушки.

— Починки, родные Починки!.. — ответил Павел с дрожью в голосе, рассматривая