Учитывая такое развитие событий, я ожидала, что настроение Риты улучшится. Она оживала, ведя менее ограниченную жизнь. Она каждый день говорила с людьми. Она делилась своим художественным талантом с теми, кто восхищался им. Она не была той же невидимкой, какой впервые пришла ко мне. Но ее удовольствие, или радость, или что там она испытывала («Ну да, неплохо» было ее самой позитивной реакцией) по-прежнему скрывались за темной пеленой. Она озвучивала одну и ту же литанию: что если бы Майрон на самом деле имел в виду то, что сказал на парковке спортклуба, он бы приглашал на свидания Риту, а не эту отвратительную Рэнди; что как бы хорошо ни относилось к ней «Привет, семейство!», они не были ее семьей; что она так и умрет в одиночестве.

Она зациклилась на состоянии, которое психолог Эрик Эриксон назвал «отчаянием».

В середине двадцатого века Эриксон выдвинул теорию восьми стадий психологического развития личности, которые по-прежнему направляют психотерапевтов. В отличие от фрейдовских стадий психосексуального развития, которые заканчиваются в период пубертата и фокусируются на структуре «Ид», психосоциальные стадии Эриксона концентрируются на развитии личности в социальном контексте (например, как в детях развивается чувство доверия к остальным). Что более важно, стадии Эриксона тянутся на протяжении все жизни, и каждая следующая стадия включает в себя кризис, который нужно преодолеть для перехода на новый этап. Они выглядят так:

Младенчество (надежда) – доверие и недоверие.

Преддошкольный возраст (воля) – самостоятельность и нерешительность.

Дошкольный возраст (целеустремленность) – предприимчивость и чувство вины.

Школьный возраст (компетентность) – умелость и неполноценность.

Юность (верность) – идентичность и путаница ролей.

Ранняя зрелость (интимность) – близость и одиночество.

Зрелость (забота) – производительность и стагнация.

Старость (мудрость) – целостность и отчаяние.

На восьмой стадии люди возраста Риты обычно находят себя. Эриксон утверждал, что в зрелые годы мы испытываем чувство целостности, если знаем, что прожили осмысленную жизнь. Это чувство дает нам ощущение завершенности, так что мы можем спокойнее принять приближающуюся смерть. Но если у нас есть неразрешенные сожаления по поводу прошлого – если мы думаем, что сделали неправильный выбор или не достигли важных целей, – мы чувствуем себя подавленными, лишенными надежды, что ведет к отчаянию.

Мне казалось, что текущее отчаяние Риты по поводу Майрона привязано к старому отчаянию, и именно поэтому ей так трудно радоваться всему, что обогатило ее жизнь. Она привыкла смотреть на мир из состояния дефицита, и в результате радость покинула ее. Если вы долго чувствуете себя покинутым, если вы уже знаете, каково это, когда люди разочаровывают или отталкивают вас… что ж, это, может быть, и нехорошо, но, по крайней мере, вас уже не удивить – вы знаете обычаи. Однажды шагнув на незнакомую территорию (например, если вы проводите время со значимыми людьми, которые находят вас привлекательным и интересным), вы можете встревожиться и почувствовать себя дезориентированным. Ничто вдруг не выглядит знакомо. У вас нет ориентиров, нет ничего, к чему можно стремиться, и вся предсказуемость мира, в котором вы жили, исчезает. Место, откуда вы пришли, может быть неидеальным или попросту ужасным, но вы совершенно точно знаете, что там: разочарование, хаос, изоляция, критиканство.

Я говорила об этом с Ритой, о том, как столько лет своей жизни она хотела не быть невидимкой, мечтала стать заметной, и теперь это случилось – в ее отношениях с соседями, с людьми, которые покупали ее картины, в заявлении Майрона о романтическом интересе. Эти люди радовались ее обществу, восхищались ей, желали ее, замечали ее – и она все равно не могла признать, что произошло нечто позитивное.

– Вы продолжаете ждать подвоха? – спрашиваю я. Для такого иррационального страха есть специальный термин – «херофобия» (от греческого chero – «радоваться»). Если говорить в разрезе удовольствия, люди с херофобией похожи на тефлоновые сковородки: к ним ничего не прилипает (однако боль пристает к ним, как к несмазанным поверхностям). Это общая черта всех людей с травматичной историей – ждать катастрофы прямо за углом. Вместо того чтобы довериться тому доброму, что встречается на пути, они становятся сверхбдительными, все время ожидая, что что-то пойдет не так. Возможно, именно поэтому Рита все еще достает салфетки из сумочки, даже несмотря на то, что она знает: свежая коробка стоит рядом с ней на столе. Лучше не привыкать к полной коробке салфеток, или суррогатной семье за соседней дверью, или к людям, покупающим твои работы, или мужчине, о котором ты мечтаешь и который одарил тебя страстным поцелуем на парковке. Не обманывай себя, сестра! Как только тебе станет слишком комфортно – вжух! – все исчезнет. Для Риты радость – это не удовольствие, это отсутствие боли.

Рита смотрит на меня, кивая.

– Именно так, – говорит она. – Подвох всегда есть.

Он был, когда она пошла в колледж, когда вышла замуж за алкоголика, когда она получила еще два шанса на любовь, но и те пустила по ветру. Это случилось, когда ее отец умер, и она наконец – наконец! – начала общаться со своей матерью – только для того, чтобы узнать, что той диагностировали болезнь Альцгеймера, после чего Рите пришлось заботиться об этой женщине, которая уже перестала ее узнавать, двенадцать долгих лет.

Конечно, Рита не должна была перевозить мать к себе в квартиру – она сама это выбрала, потому что несчастья ее устраивали. В то время ей ни разу не пришло в голову спросить себя, должна ли она заботиться о матери, которая не заботилась о ней самой, когда она росла. Она не задавалась самым сложным из вопросов: что я должна моим родителям, и что они должны мне? Она могла найти для матери сиделку. Рита обдумывает это, пока мы говорим, но потом утверждает, что если бы ей пришлось сделать это снова, то она бы все равно сделала тот же выбор.

– Я получила то, что заслужила, – объясняет она. Она заслужила несчастья за все свои преступления: разрушенные жизни детей, недостаток сострадания к горю второго мужа, так и не устроенную собственную судьбу. Что ей кажется ужасным, так это ее недавние проблески счастья. Она чувствует себя мошенницей, выигравшей в лотерею по украденному билету. Если бы люди, которые недавно пришли в ее жизнь, узнали ее на самом деле, они преисполнились бы отвращения. Они бы убежали, сверкая пятками! Ей самой отвратительно. И даже если ей удастся провести кого-то на время, несколько месяцев или год, как она может быть счастлива, когда ее дети так несчастны – из-за нее? Это же нечестно, правда? Как человек может сотворить нечто столь ужасное и до сих пор нуждаться в любви?

Вот почему, говорит она, для нее нет надежды. Она комкает салфетку в руке. Слишком многое случилось. Слишком много ошибок сделано.

Я смотрю на Риту и замечаю, как молодо она выглядит, когда говорит мне это: ее щеки надуты, руки сложены на груди. Я представляю ее девочкой в доме, в котором она провела детство: с рыжими волосами, стянутыми повязкой, она гадает, сидя в одиночестве в комнате, в чем она провинилась, раз родители так отдалились от нее. Они злятся на меня? Я сделала что-то, что расстроило их до такой степени, что они перестали мной интересоваться? Они так долго ждали появления ребенка – может быть, она жила не так, как они надеялись?