Я не могу не думать о ее развивающихся отношениях с девочками из «привет-семейства» напротив: что, если бы она могла предложить своим детям то, что предлагает им?

Я спрашиваю Риту:

– Каким должен быть ваш приговор сейчас, когда вы приближаетесь к семидесяти, учитывая, что преступления вы совершили в двадцать и тридцать лет? Да, серьезные преступления. Но вы раскаивались десятилетиями, вы пытались что-то исправить. Не должны ли вас уже выпустить на свободу, хотя бы по УДО? Как вы думаете, какой приговор будет честным?

Рита обдумывает это.

– Пожизненное заключение, – говорит она.

– Что ж, – говорю я. – Именно это вы и получили. Но я не думаю, что присяжные, в том числе Майрон и «привет-семейство», согласились бы.

– Но люди, о которых я переживаю больше всего, мои дети, никогда меня не простят.

Я киваю.

– Мы не знаем, что они сделают. Но если вы будете несчастной, это никак им не поможет. Ваше несчастье не изменит их положение. Вы не можете уменьшить их невзгоды, взяв их на себя. Это так не работает. Есть способы стать лучшей матерью для них, даже на этом этапе жизни. Но приговорить себя к тюремному заключению – не один из них.

Я замечаю, что привлекла внимание Риты.

– Есть только один человек в мире, которому выгодно, что вы не можете наслаждаться ничем хорошим в жизни.

Лоб Риты покрывается морщинами.

– Кто?

– Вы, – говорю я.

Я подчеркиваю, что ее боль может быть защитой, а депрессия – формой избегания. В безопасности своей скорлупы она не должна ничему противостоять, не должна даже выходить в мир, где ее снова могут ранить. Ее внутренний критик отлично справляется: «Я не должна предпринимать никаких действий, потому что я бесполезна». Есть и еще одна выгода в ее несчастье: она может чувствовать, что еще жива в сердце детей, если они наслаждаются ее страданиями. Хоть кто-то помнит о ней, даже в отрицательном смысле – с этой точки зрения, она не окончательно забыта.

Она смотрит на салфетку, как будто совсем иначе видит боль, которую носила в себе десятилетиями. Кажется, в первый раз Рита замечает, что кризис, в разгаре которого она находится – битва между тем, что Эрик Эриксон назвал целостностью и отчаянием.

Интересно, что она выберет?

Я обедаю со своей коллегой Каролиной.

Мы обмениваемся новостями, в том числе и из личной практики, а потом Каролина спрашивает, помог ли рекомендованный ей Уэнделл моему другу. В качестве отступления она говорит, что наш звонок навеял воспоминания о годах, когда они с Уэнделлом вместе учились в аспирантуре. Их одногруппница была сильно в него влюблена, но без взаимности, и Уэнделл начал встречаться с другой…

Воу! Я останавливаю ее. Не могу это слышать. Рекомендация, признаюсь я, была нужна мне.

На секунду Каролина выглядит потрясенной, а потом смеется, и чай со льдом брызжет у нее из носа.

– Извини, – говорит она, вытирая лицо носовым платком. – Я думала, что отправляю к нему женатого мужчину. Я даже представить не могу тебя и Уэнделла!

Я понимаю, что она имеет в виду. Трудно представить своего знакомого пациентом другого своего знакомого, особенно если вы знаете друг друга со времен аспирантуры. Вы слишком много знаете о них обоих.

Я говорю ей, что тогда мне было слишком стыдно – после расставания, после фиаско с книгой, с учетом проблем со здоровьем. Она делится собственными трудностями с попыткой забеременеть вторым ребенком. Ближе к концу нашего обеда она рассказывает мне о трудной пациентке и говорит, что во время первой консультации даже не представляла, насколько изматывающей она будет – какой резкой, требовательной… считающей, что ей все должны.

– У меня тоже есть такой, – говорю я, думая о Джоне. – Но со временем он начал мне немного нравиться. Настолько, что я искренне переживаю за него.

– Надеюсь, с моей так тоже получится, – говорит Каролина. Потом, подумав, добавляет: – Но если нет, могу я направить ее к тебе? У тебя есть время?

По интонации я понимаю, что она шутит – по большей части. Я вспоминаю, как рассказывала в своей консультативной группе о Джоне, его ненормальном эго и постоянных подколках. Иан сострил: «Ну, если ничего не поможет, просто убедись, что направляешь его к тому, кто тебе не нравится».

– О нет, – говорю я, качая головой. – Не посылай ее ко мне.

– Тогда я порекомендую ее Уэнделлу! – говорит Каролина. И мы смеемся.

– В общем, – говорю я Уэнделлу утром следующей среды, – я обедала с Каролиной на прошлой неделе.

Он молчит, но его глаза-магниты смотрят на меня. Я начинаю рассказывать ему, что Каролина думает о своей пациентке и что иногда я думаю то же самое о своих пациентах, как и любой другой психотерапевт. Но это все равно, говорю я, беспокоит меня. Не слишком ли сурово мы судим людей? Достаточно ли в нас сочувствия?

– Я не могу понять почему, – продолжаю я, – но у меня всю неделю странное ощущение от этого разговора. Мне некомфортно, а во время обеда такого не было, и…

Уэнделл хмурится, словно пытаясь проследить ход моих мыслей.

– Я думаю о профессии, – говорю я, пытаясь прояснить мысль. – Мы не можем держать все внутри, но в то же самое время…

– У вас есть ко мне вопрос? – перебивает Уэнделл.

Я понимаю, что есть. Причем много. Рассказывает ли Уэнделл обо мне коллегам за обедом? По-прежнему ли я вызываю у него те же впечатления, что и моя пациентка Бекка у меня – перед тем, как я от нее отказалась?

Однако Уэнделл использовал единственное число – не «У вас есть ко мне вопросы?», а «У вас есть ко мне вопрос?». Он сделал так, понимаю я, потому что все они порождены одним жизненно важным вопросом, столь загруженном смыслами, что я не знаю, как произнести его вслух. Есть ли что-то, что заставляет нас чувствовать себя еще более уязвимыми, чем вопрос «Я вам нравлюсь?».

Похоже, работа психотерапевтом не дает автоматический иммунитет: я взаимодействую с Уэнделлом в том же ключе, в каком взаимодействуют со мной мои пациенты. Он порой выводит меня из равновесия. Недавно мне пришлось заплатить за отмененную по болезни встречу (хотя у меня точно такая же политика в отношении отмены сессий). Я не всегда говорю ему то, что должна, и я невольно (или вольно) искажаю его слова. Я всегда полагала, что, когда Уэнделл закрывает глаза во время нашей сессии, это значит, что ему нужно что-либо обдумать. Но сейчас я гадаю, может ли это быть чем-то большим, чем просто кнопкой перезагрузки. Может быть, он говорит себе: «Прояви сочувствие, прояви сочувствие, прояви сочувствие» – как когда-то я с Джоном.

Как и большинство пациентов, я хочу, чтобы психотерапевту была приятна моя компания, чтобы он уважал меня, но в конечном счете я хочу что-то значить для него. Чувствовать каждой клеточкой тела, что ты важен – часть той алхимии, которая возникает во время хорошей психотерапии.