Еще я думаю о четырех детях Риты. Об их отце – адвокате, который мог быть веселым в одну минуту и пьяным и агрессивным в следующую. Об их матери, Рите, отдаленной, ищущей оправдания для мужа, делая обещания от его имени, которые, они знали, были ложью. Каким же странным и ограничивающим было их детство. Как разъярены они, должно быть, сейчас. Как мало в них желания общаться матерью, которая несколько раз за последние годы появлялась у них на пороге, плача и умоляя восстановить отношения. Они наверняка думают: у всего, чего она хочет, только одна причина – ее благо, исключительно ее благо. Мне кажется, что дети Риты не хотят с ней разговаривать потому, что они не могут дать ей той единственной вещи, которой она, по всей видимости, хочет, даже если никогда не просила об этом прямо: прощения.

Мы с Ритой говорили о том, почему она не защитила своих детей, почему она позволяла мужу бить их, почему она проводила время за чтением, или рисованием, или игрой в теннис, а не за общением с ними. И когда мы развеяли те оправдания, которые она сочиняла годами, мы докопались до того, о чем она и не подозревала: Рита завидовала своим детям.

Это не было чем-то необычным. Возьмите любую мать, которая выросла в семье, где постоянно не хватало денег, и которая каждый раз, когда ее ребенок получает новую пару обуви или новую игрушку, увещевает: «Посмотри, как тебе повезло». Подарок, обернутый критикой. Возьмите отца, который вместе с сыном едет с сыном на экскурсию по перспективному колледжу, в который сам не смог поступить, хотя очень мечтал, и на протяжении всего тура отпускает нелестные замечания об учебной программе и общежитиях – не только смущая сына, но и, возможно, снижая его шансы на поступление.

Почему родители так себя ведут? Часто они завидуют детству своих детей: их возможностям, их финансовой или эмоциональной стабильности, тому факту, что у них впереди целая жизнь – отрезок времени, который для родителей уже остался в прошлом. Они стремятся дать детям все то, чего не имели сами, но иногда, даже не осознавая этого, начинают злиться на них за такое везение.

Рита завидовала тому, что у ее детей были братья и сестры, был уютный дом с бассейном, что они могли бывать в музеях и путешествовать. Она завидовала тому, что у них молодые, энергичные родители. И отчасти именно ее неосознанная зависть – ее гнев из-за подобной несправедливости – не позволила ей обеспечить им счастливое детство, которого у нее не было. Зависть удержала ее от того, чтобы спасти их – так же, как она сама безумно хотела быть спасенной будучи ребенком.

Я обсуждала Риту в своей консультационной группе. Несмотря на ее мрачный, как у Иа-Иа, фасад, сказала я коллегам, она теплая и интересная. А поскольку я не была ребенком, пострадавшим от нее, я могла наслаждаться общением с Ритой так же, как наслаждалась бы общением с подругой родителей. Она мне очень нравилась. Но можно на самом деле ожидать от ее детей прощения?

Простила ли я ее, спросили члены группы. Я подумала о сыне, и мне стало плохо от мысли, что кто-то ударит его, и я позволю этому случиться.

Я не была уверена.

Прощение – коварная штука, как и извинения. Вы извиняетесь, чтобы почувствовать себя лучше или чтобы другой почувствовал себя лучше? На самом ли деле вы сожалеете о сделанном – или же просто пытаетесь задобрить другого человека, который считает, что вы должны чувствовать себя виноватым за то, что вы сами считаете оправданным? Для кого это извинение?

В психотерапии есть термин «вынужденное прощение». Иногда люди считают, что чтобы оставить травму в прошлом, они должны простить того, кто причинил ее: родителя, который их сексуально домогался, грабителя, который обчистил дом, бандита, который убил их сына. Благонамеренные люди говорят им, что, не сумев простить, они будут держать гнев в себе. Конечно, для некоторых прощение может стать освобождением: вы прощаете человека, который обидел вас, не потворствуя его действиям, и это позволяет вам двигаться дальше. Но слишком часто на людей давят, и они начинают верить, что с ними что-то не так, раз они еще не могут это сделать – что они недостаточно просветленные, или сильные, или сострадающие.

Что я говорю на это? Быть сострадательным можно и без прощения. Есть много способов двигаться дальше, и изображать определенные чувства – не один из них.

У меня был пациент по имени Дейв, чьи отношения с отцом были весьма напряженными. Отец, по словам Дейва, был просто невыносим – он оскорблял и критиковал своих сыновей, зацикливаясь на себе. Дети начали сторониться его еще в юности, а когда стали взрослыми, отдалились окончательно. Когда отец умирал, Дейву было пятьдесят лет, он был женат и растил собственных детей. И он не знал, что сказать на похоронах. Что прозвучало бы как правда? А потом он рассказал мне, что, когда отец лежал на смертном одре, он дотянулся до руки сына и неожиданно сказал: «Я бы хотел лучше обращаться с тобой. Я был козлом».

Дейв взбесился: неужели отец ожидает отпущения грехов сейчас, когда поезд ушел? Ему казалось, что исправляться надо задолго до того, как ты покинешь этот мир, а не перед самым отбытием. Нельзя автоматически получить дар прощения только лишь потому, что лежишь при смерти.

Он не мог ничего с собой поделать и сказал отцу: «Я не прощаю тебя». Он ненавидел себя за сказанное, пожалев об этом в ту же секунду. Но после всей той боли, что отец ему причинил, после всего того, что он сам сделал, чтобы обеспечить хорошую жизнь себе и своей семье, будь он проклят, если решит ублажить отца сладкой ложью. Он провел все детство во лжи. Но все равно думал, кем надо быть, чтобы сказать такое умирающему отцу.

Он начал извиняться, но отец перебил его. «Я понимаю, – сказал он. – На твоем месте я бы тоже себя не простил».

А потом, сказал мне Дейв, произошла очень странная вещь. Сидя там, держа отца за руку, он почувствовал, как что-то изменилось. Он впервые в жизни почувствовал истинное сострадание. Не прощение, но сострадание. Сострадание к печальному умирающему человеку, который наверняка тоже испытывал боль. И именно это сострадание помогло Джеку говорить искренне на похоронах отца.

Именно сострадание помогло мне помочь Рите. Я не хотела прощать ее за то, что она сделала со своими детьми. Как и отец Дейва, Рита должна сама жить с этим. Мы можем жаждать чьего-то прощения, но всему виной самоудовлетворение: мы просим прощения у других, чтобы избежать более тяжкой работы – простить самого себя.

Я подумала о том, что Уэнделл сказал мне, когда я перечисляла все свои достойные сожаления ошибки, за которые с истинным наслаждением себя наказывала: «Как долго, по-вашему, должно длиться наказание за это преступление? Год? Пять? Десять?» Многие из нас изводят себя десятилетиями, даже искренне попытавшись загладить вину. Насколько разумен такой приговор?

Это правда, что в случае Риты на жизнь ее детей сильно повлияли неудачи родителей. Они с детьми всегда будут чувствовать боль от их общего прошлого, но разве не должно быть какого-то искупления? Разве Рита заслуживает преследования день за днем, год за годом? Я хотела быть реалистом, думая о шрамах, которые они все носили, но не хотела быть надзирателем Риты.